Меня поместили куда-то в недра ресторана, в маленькую комнатку с единственным столом, накрытым белой, скользкой от глаженой чистоты скатертью. Привели удивленного Веньку-пузыря, малого лет тридцати пяти, толстого и верно раздутого, как пузырь. Он несколько раз шлепнул губами, прежде чем выговорить так и не понятое нами слово. Пьяных допрашивать нельзя, но спросить можно:
— Откуда деньги? — хмуро поинтересовался Леденцов.
— От старика.
— Где он?
— На том… свете.
— Сколько взял?
— Двадцать штук. А что?
Из дальнейшей тягучей беседы стало ясно, что старик был не кем иным, как его умершим отцом, оставившим наследнику двадцать тысяч. И Венька-пузырь пригласил нас отведать икры из блюда и коньяка «Наполеон». Про наследство все подтвердилось.
Была даже командировка. Позвонил следователь из райцентра и сказал, что ведет аналогичное дело: голова жертвы разбита, в квартире все кувырком, подозреваемый в «признанке», но не исключена возможность еще одного подобного преступления на его совести. Мне хотелось просветить молодого следователя, что трупы с разбитыми головами в квартирах не такая уж редкость… Но я поехал. Кончился этот вояж оригинально: у меня на допросе подозреваемый не только не признался в убийстве Кожеваткина, но отказался и от первого убийства. В конце концов выяснилось, что он взял чужое преступление. И давно стоит на психиатрическом учете.
А ведь каждый звонок и выезд, каждое письмо и сообщение зароняли в душу надежду — я вспыхивал, и сердце начинало колотиться с повышенной силой.
Заглянувшая Веруша поманила за собой — меня просили к телефону в канцелярии. Я прибежал и схватил лежавшую на столе трубку:
— Слушаю!
— Вы расследуете дело об убийстве?
— Да.
— У меня жена пропала.
— Ну и что?
— А труп какого пола?
17
Когда говорят, что судьба человека зависит от расположения звезд, я смиряюсь. Все-таки светила, массы, парсеки. Но когда судьба хотя бы твоего грядущего дня определяется настроением какой-нибудь Нинки Хиппесницы, о которой ты и не подозревал…
Нинка занималась старейшим уголовным промыслом: подманивала мужчин, а ее напарник их грабил. Поэтому жизнь Самохиной была пестрой. Наряды, гульбища и вольное времяпрепровождение сменялись пьяными стычками, задержаниями и частыми вызовами в милицию. Была и судимость. Но я опять-таки о звездах… Казалось бы, какое отношение имеет ко мне тот факт, что Нинка Хиппесница серьезно влюбилась? Но, влюбившись, она решила начать другую жизнь и отсечь все старое. Чтобы не было вызовов в уголовный розыск, чтобы не заглядывал к ней участковый и чтобы не стоять ни на каких учетах.
В тот момент, когда я пришел в прокуратуру, открыл сейф и с обычным вздохом обозрел план на день, Нинка Хиппесница, а вернее, уже Нина Самохина явилась в милицию, чтобы разобраться с ней раз и навсегда. Один из эпизодов ее жизни так заинтересовал капитана Леденцова, что он позвонил мне и выслал машину. Я вздохнул над планом и поехал не мешкая, ибо среди наших жиденьких версий была одна, допускавшая, что Кожеваткин клюнул на даму. Наевшись женьшеня. Какую женщину ожидал я увидеть? Влюбленную, а посему и необыкновенную. В конце концов, незаурядную. Иначе к чему любовь?
В кабинете Леденцова, в его казенном табачно-бумажном воздухе, сидела девица. От неудобной позы ее тело словно надломилось в талии; тонкие ноги скрещены, как две прямые линии, коленки острые, геометрические; темные чулки пронзены светлыми полосками-молниями; брови изогнулись тупыми уголками… Даже сигарета в ее пальцах, по-моему, искривилась.
— Нина Юрьевна, — уважительно попросил Леденцов, — повторите следователю прокуратуры про тот случай, о котором упоминали…
«Повторите» мне не годилось, ибо фигура я процессуальная. Сперва свободный стол, потом се паспорт, затем бланк протокола допроса, заполнение вопрошающих граф и, главное, предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний. И уж потом…
— Это было летом, — начала она надломленным, вернее, надтреснутым голосом.
— Поточнее.
— Месяца два или два с половиной назад. Тогда я работала с Сашкой…
Она так и сказала — работала. Впрочем, и проститутки свой промысел зовут работой, а ворье считает кражи тоже делом.
— Что за Сашка?
— Сашка-душман.
— Он нам известен, — подал голос Леденцов.
— В сквере у ресторана «Домашний уют» хотела подцепить лоха…
— Почему именно там?
— Этот «Домашний уют» пожилые мужички любят. Ну, хожу, ищу…
— Как?
— Заговариваю, прохаживаюсь, прошу закурить…
— А этот… душман?
— Сашка-то? Сидит на скамейке и виду не подает.
Я смотрел на ее крашеные веки, синие — этот цвет на лицах женщин всегда меня отпугивал; может быть, потому, что слишком много довелось увидеть синюшных лиц трупов. Я смотрел на худые впалые щеки, на тонкие карманные губы, мявшие чадящую сигарету… И думал: господи, какие лохи и душманы, коли ты влюбилась — с тобой бы сейчас говорить о красоте, о счастье и твоей дальнейшей жизни…
— Ну, прилип ко мне старикан. За шестьдесят ему. Сперва хотела бортонуть, но вижу, одет в кожу, приглашает на красивый ужин… Для моей работы ресторан не подходит. Намекнула на уют. Старикан аж вспотел от радости и зовет домой, в отдельную квартиру. Ну, поломалась на пятачок и дала согласие. Старикан поймал такси. Уселись…
— А напарник?
— Сашка-то подскочил, якобы такси ищет. Спросил старикана, мол, по пути, и подсел. Ехали-ехали, прикатили к какому-то старому дому. Мы со стариком вышли, а Сашка якобы поехал дальше. Входим в парадную. Ну, тут как удастся. Я кашляю, чтобы отметить квартиру. А Сашка отстал. Тогда перед квартирой старика я нарочно просыпала мелочь. Кавалер подбирает. Потом открыл дверь. Слышу, Сашка влетел в парадную да с разгона прямо в квартиру вместо меня. Я дверь захлопнула и отрываться.
Самохина затянулась так сильно, что жар сигареты, видимо, дошел до излома и первая половинка сигареты задрожала, готовая отделиться. Мы с Леденцовым молчали, боясь спугнуть этот падающий пепел и, главное, спугнуть се рассказ. Но сигарета переломилась. Капитан чуть ли не на лету поймал летящий дымный комок и отряхнул руки над пепельницей.
— Все, — сказала Нинка и в ту же пепельницу бросила остаток сигареты.
— Как все? — удивился я. — А что произошло в квартире?
— Не знаю, убежала.
— Что рассказал этот Сашка?
— Больше не виделись. Крутой парень, давно хотела с ним завязать.
Ей приходилось верить, потому что рассказывала все по доброй воле. Да и на лице я лжи не видел.
— Нина, сколько раз с Сашкой ходили… на работу?
— Не считала. Дело прошлое.
— Почему порвала с ним именно после этого случая? Ведь даже своей доли не получила.
Самохина задумалась… Леденцов оказался тут как тут с услужливой пачкой сигарет; он бы сейчас и за мороженым сбегал. У меня во рту тоже пересохло, и язык стал каким-то пергаментным. Будто решалась наша судьба. Впрочем, решалась судьба уголовного дела.
— Морда у Сашки не нравилась.
— Чем?
— Зубы сжаты, глаза сизые… Я видела его таким, когда с курсантами дрался. Аж хрящи трещали.
Мы с Леденцовым переглянулись скоро и радостно. Вот работка: услышали про треск хрящей, и на губы лезет улыбка.
— Нина, опиши старика.
— Невысокий, лысоватый, на деревенского похож, но одет клево.
— Имя назвал?
— Зачем мне…
— Где он живет?
— Адреса не знаю.
— Хотя бы улицу.
— Какой-то переулок за каналом…
— А показать?
— Могу, у меня глаз памятливый.
— Нина, на каком этаже квартира?
— На первом.
Теперь мы с Леденцовым посмотрели друг на друга победным взглядом; смотрели долго, позабыв про свидетельницу. Вот работка: победная радость от того, что ухажер Нинки Хиппесницы тоже живет на первом этаже, как и убитый Кожеваткин.
— Товарищ капитан, — сказал я весело, — машину и понятых. Едем!