Смиритский неожиданно и резко поднялся. Я подумал, что он хочет бежать прочь от такой грязной ауры. Но Мирон Яковлевич очутился за моей спиной. Я хотел было обернуться и глянуть, что ему там надо… Но теплые иголочки пошли по затылку, потом к вискам, к темечку. Они, как вода по готовым руслам, бежали по следам боли, вытесняя ее. Голова делалась легкой и чуть-чуть пьяной. Я сидел, желая продлить это приятное состояние…
Наконец Смиритский опустил руки и вернулся на место. Мое сознание, прочищенное биотоками, догадалось сформулировать вежливый вопрос:
— Вы затем и пришли, чтобы меня полечить?
— Я предлагаю вам более существенную помощь…
— Какую же?
— Сергей Георгиевич, я вижу.
— Никто и не сомневается.
— Я могу увидеть то, что вы пожелаете. Невзирая ни на расстояние, ни на время.
— Слегка загадочно, Мирон Яковлевич.
— Испытайте.
— Где, допустим, сейчас лежит бриллиант гражданки Кутерниковой?
Смиритский не улыбнулся и не проявил никаких признаков смущения. Расширив и выкатив черные глаза, он смотрел поверх моей головы в холодное предзимнее небо. Не знаю, видел ли он бриллиант, но глаза алмазно блеснули.
— Разъеденный камешек лежит в какой-то канализационной трубе, под домом.
— Ага, осталось лишь проверить.
— Тогда спросите про знакомых или про родственников.
— Что сейчас делает моя жена? — кощунственно выдавил я.
Смиритский опять воззрился в небо, задышав тяжело и медленно, словно понес тяжесть.
— Она в учреждении… в белом халате… какой-то прибор… Правильно?
Я кивнул. Если он скажет, шлиф какой породы под микроскопом и какие конфеты во всегда начатой коробке лежат на ее столе, то я все равно не удивлюсь. Это и удивительно, что я не удивлюсь. Потому что не верю?
— Как же вы это делаете? — все-таки попробовал я удивиться.
— Не знаю. Идут в мозг картины…
— Ясновидение?
— Назовем «виденье на расстоянии».
— Ну а чем мне хотите помочь?
— В розыске преступников.
Вероятно, мое лицо выразило такое недоумение, что Смиритский поспешил добавить:
— В США следственные органы давно привлекают к работе экстрасенсов.
Я молчал, представляя себе райскую жизнь…
Посажу сейчас Смиритского в свое кресло; нет, свезу его в квартиру Кожеваткина, как овчарку на место преступления, и попрошу увидеть убийцу. И все, преступник арестован и дело раскрыто. Слухи поползут, что Рябинин использует на следствии не какой-то там видеомагнитофон и даже не «детектор лжи», а провидца и экстрасенса. И я бы плюнул на любые слухи, коли бы поверил этому ясновидцу. Нашла коса на камень: его ясновидение против моей интуиции.
— Мирон Яковлевич, спасибо за предложение. Как только возникнет нужда, я обращусь к вам.
Уходя, он глянул на меня так черно и пронзительно, что по затылку опять пробежали иголочки; только теперь ледяные и тревожные. И я подумал: может, зря отказался от услуг колдуна?
19
Наши чайные ритмы не совпадали: я пил за вечер чашек пять, а Лида одну. Или варила себе кофе в маленькой джезвочке. Но сколько бы я ни пил, Лида была рядом. А что еще человеку надо, кроме тепла? Оно обволакивало меня со всех четырех сторон: спереди касался груди душистый парок от чашки с чаем; сзади горел своими тремя лампочками торшер, ложась на шею гретым воздухом; справа обдавала жаром батарея; но самое нежное тепло лилось слева, от Лиды.
Казалось бы, что еще нужно?
Я давно борюсь с одним рабством: не хочу быть рабом своего настроения. Похоже, что побед пока не одержал, поскольку замахнулся не на свои недостатки, привычки или ошибки, а на собственную натуру. Поразительно, что в опустошенном состоянии я начинаю посматривать критически не только на свою натуру, но и на свой образ жизни.
Вот на кой черт размышляю о субстанциях, в сущности, настолько зыбких, что в них можно утопить любое дело и самому утонуть? Смысл жизни, нравственность, счастье, гуманизм, смерть… Мало того, что сам занудствую, но и людей вразумляю. На днях беседовал с парнем, продавшим материнскую шубу, чтобы купить видеомагнитофон. Говорил о тщетности пустяков и мелочности, о мещанстве и глупости: говорил о призвании человека и сути его существования, о добре и гуманизме… Парень ушел, со всем согласившись. И вот теперь, под нахлестом нужного настроения, я спохватился: на кой черт? Я же лишил человека радости, и может быть, его маленького счастья. Купил бы он видеомагнитофон, смотрел детективы и секс, наслаждался бы.
— Злишься? — весело спросила Лида.
— Дело не идет, — согласился я ворчливо.
— Тогда поглажу твой пиджак.
И я подумал — разумеется, ворчливо, — что у Лиды тончайшая интуиция и слабая логика. Впрочем, так и должно быть, поскольку они друг с другом не уживаются; что-нибудь одно.
Лида начала выгребать из карманов, разделываясь с моим пиджаком, как с непотрошенной курицей.
— Сережа, апельсиновые зернышки не обязательно класть в карман.
— Случайно.
Я отпил чаю и подумал, что если бы сделался писателем, то не сочинял бы жизненных перипетий и образов, не придумывал бы сюжетов и коллизий… Я бы смотрел, что и как делает человек, и писал бы, писал. Вышли бы тома. Том первый: Лида наливает мне чай. Том второй: она трясет мой пиджак.
— Сережа, три рубля нашла…
— Совсем бдительность потерял.
Я понимаю султанов: приятно, когда женщина работает, а ты пьешь чай. Или в гаремах пили кофе?
— Сережа, лотерейный билет.
— Мне буфетчица их насильно всучает.
— Потертый… Месяц, наверное, носишь. Уже и розыгрыш в июне был.
— Проверь, может быть, машина выпала.
Султан султаном, но почему Лида заботится обо мне несравнимо больше, чем я о ней? Допустим, у меня работа тяжкая… Или все дело в том, что мужчину воспитала мать? И не вижу ли я в Лиде до какой-то степени вторую мать и не требую ли материнской заботы?
— Сережа, бумажка…
— Что на ней?
— Твоей рукой… «Я думаю, что во многих случаях кровоизлияние в мозг — результат несоответствия между человеком и местом, которое он занимает…»
— Не выбрасывай, это из дневников Гонкуров.
— Сережа, хорошо, зернышки… Но зачем же класть в карман огрызок яблока?
— Это не огрызок, а одна треть.
— Доел бы и выбросил.
— Не успел доесть.
— Почему?
— Свидетель вошел.
Лида глянула на меня с тревожной недоверчивостью. Слова «свидетель вошел» у нее наверняка преломились в «убийца вошел». Правда, с годами я сумел объяснить, что следователь не работник уголовного розыска и покушаются на нас крайне редко. Теперь Лида боялась другого… Лет шесть назад умер от инфаркта сорокалетний следователь Комаров — в своем кабинете, на допросе убийцы, мгновенно, ткнувшись лицом в пишущую машинку. И Лида догадалась, что следователей убивают и не ножами, и не из пистолетов.
Я вспомнил про визит Смиритского и рассказал, как он, ясновидничая, видел се в кабинете за микроскопом. Лида подошла ко мне с широкими глазами и приоткрытым ртом — тепло слева стало ощутимее, чем от паровой батареи.
— Как же он увидел, Сережа?
— Разве трудно поинтересоваться, кем работает жена следователя?
— Откуда он знал, что спросишь именно про жену?
— А Смиритский дал мне наводящий вопрос…
От пиджака, на котором стоял электрический утюг, с шумом стаи полыхнул клуб дыма. Лида прыгнула туда с молодой легкостью. Но это был не дым, а пар; какой-то хитрый утюг с дырочками, куда заливалась вода.
— Сережа, я тебе докажу, что все люди верят в этот планетарный или загробный дух и стремятся к нему…
— Ты уже доказывала.
— Теперь иначе. Вот ты ведешь свое следствие, всегда спешишь, не успеваешь, и, наверное, хочешь его поскорей закончить…
— Разумеется.
— Едешь на работу, идешь домой, пишешь, работаешь, даже ешь… Все скорей. Стремишься к окончанию любого дела. Да?
— Естественно.
— И так все люди. Страдаем и думаем, как бы отстрадать; болеем и думаем, как бы отболеть; работаем и думаем, как бы отработать… Мы все чего-то ждем и куда-то спешим. Куда, Сережа?