— Все, — сказала Нинка и в ту же пепельницу бросила остаток сигареты.
— Как все? — удивился я. — А что произошло в квартире?
— Не знаю, убежала.
— Что рассказал этот Сашка?
— Больше не виделись. Крутой парень, давно хотела с ним завязать.
Ей приходилось верить, потому что рассказывала все по доброй воле. Да и на лице я лжи не видел.
— Нина, сколько раз с Сашкой ходили… на работу?
— Не считала. Дело прошлое.
— Почему порвала с ним именно после этого случая? Ведь даже своей доли не получила.
Самохина задумалась… Леденцов оказался тут как тут с услужливой пачкой сигарет; он бы сейчас и за мороженым сбегал. У меня во рту тоже пересохло, и язык стал каким-то пергаментным. Будто решалась наша судьба. Впрочем, решалась судьба уголовного дела.
— Морда у Сашки не нравилась.
— Чем?
— Зубы сжаты, глаза сизые… Я видела его таким, когда с курсантами дрался. Аж хрящи трещали.
Мы с Леденцовым переглянулись скоро и радостно. Вот работка: услышали про треск хрящей, и на губы лезет улыбка.
— Нина, опиши старика.
— Невысокий, лысоватый, на деревенского похож, но одет клево.
— Имя назвал?
— Зачем мне…
— Где он живет?
— Адреса не знаю.
— Хотя бы улицу.
— Какой-то переулок за каналом…
— А показать?
— Могу, у меня глаз памятливый.
— Нина, на каком этаже квартира?
— На первом.
Теперь мы с Леденцовым посмотрели друг на друга победным взглядом; смотрели долго, позабыв про свидетельницу. Вот работка: победная радость от того, что ухажер Нинки Хиппесницы тоже живет на первом этаже, как и убитый Кожеваткин.
— Товарищ капитан, — сказал я весело, — машину и понятых. Едем!
До сих пор райотдел ждал так, что я это чувствовал своими лопатками: в кабинетах тишина, по телефонам говорят приглушенно, в коридоре покуривают с тревогой… Как родственники в больнице, ждущие конца операции. И теперь — мои слова пронзили стены? — по райотделу прокатилась волна жизни. Все заговорило и зашумело, затопало и заходило. Я же не утверждаю, но, по-моему, Леденцов не только подал Нине Юрьевне Самохиной куртку, но и вел ее из кабинета, поддерживая за талию. Еще бы: раскрылось глухое убийство.
Ехали мы в двух машинах. В первой сидели я, Самохина и двое понятых. Во второй машине были Леденцов и еще один оперативник. Самохина показывала дорогу уверенно, что я тут же фиксировал в протоколе. Понятые, две женщины, пришедшие в милицию менять паспорта, с любопытством смотрели на странное действо: девушка показывает, мужчина записывает.
Кажется, я научился улавливать появление собственной мысли и распознавать все ее неожиданные изгибы. Но ходы собственного настроения мне неизвестны. Оно портилось тем сильнее, чем больше километров накручивал спидометр. Я хотел было потешить себя мыслью о своей тонкой интуиции… Однако безжалостный рассудок ткнул меня носом в причину иную — машина ехала в направлении, весьма далеком от дома Кожеваткина…
— Во двор, — велела Самохина.
Мы вышли. Недоуменный Леденцов отправился в указанную ею квартиру лишь для порядка, для завершения следственного эксперимента. Вернулся он довольно скоро:
— Нина, его звать Сунько Иосиф Кондратьевич.
— Зачем он мне? — фыркнула Самохина.
— Привет велел передать.
— Что же тогда было? — спросил я Леденцова.
— Пенсионер откупился двадцатью пятью рублями за причиненный Сашке-душману моральный вред.
— Какой вред? — удивилась Самохина.
— Тебя соблазнял.
Нинка фыркнула еще раз. Затем все подписали протокол. Потом мы развезли по домам понятых. Нинку доставили последней; Леденцов помог ей выйти из машины, пожелал счастливой жизни, но за талию уже не поддерживал. Впрочем, последним довезли до прокуратуры меня.
Мы вышли из машины — постоять, подышать. Осень взяла свое. Подмерзли лужи, и асфальт стал каким-то сухим и звонким. Мы только остановились, а за колесо уже зацепился пригнанный ветерком тополиный лист, грязноватый и растрепанный, как брошенный котенок.
— Не нравится мне этот труп, Боря.
— Почему?
— Не знаю.
— Все-таки?
— Голова раздроблена… Чем? Кувалдой, что ли?