Казалось бы, что еще нужно?
Я давно борюсь с одним рабством: не хочу быть рабом своего настроения. Похоже, что побед пока не одержал, поскольку замахнулся не на свои недостатки, привычки или ошибки, а на собственную натуру. Поразительно, что в опустошенном состоянии я начинаю посматривать критически не только на свою натуру, но и на свой образ жизни.
Вот на кой черт размышляю о субстанциях, в сущности, настолько зыбких, что в них можно утопить любое дело и самому утонуть? Смысл жизни, нравственность, счастье, гуманизм, смерть… Мало того, что сам занудствую, но и людей вразумляю. На днях беседовал с парнем, продавшим материнскую шубу, чтобы купить видеомагнитофон. Говорил о тщетности пустяков и мелочности, о мещанстве и глупости: говорил о призвании человека и сути его существования, о добре и гуманизме… Парень ушел, со всем согласившись. И вот теперь, под нахлестом нужного настроения, я спохватился: на кой черт? Я же лишил человека радости, и может быть, его маленького счастья. Купил бы он видеомагнитофон, смотрел детективы и секс, наслаждался бы.
— Злишься? — весело спросила Лида.
— Дело не идет, — согласился я ворчливо.
— Тогда поглажу твой пиджак.
И я подумал — разумеется, ворчливо, — что у Лиды тончайшая интуиция и слабая логика. Впрочем, так и должно быть, поскольку они друг с другом не уживаются; что-нибудь одно.
Лида начала выгребать из карманов, разделываясь с моим пиджаком, как с непотрошенной курицей.
— Сережа, апельсиновые зернышки не обязательно класть в карман.
— Случайно.
Я отпил чаю и подумал, что если бы сделался писателем, то не сочинял бы жизненных перипетий и образов, не придумывал бы сюжетов и коллизий… Я бы смотрел, что и как делает человек, и писал бы, писал. Вышли бы тома. Том первый: Лида наливает мне чай. Том второй: она трясет мой пиджак.
— Сережа, три рубля нашла…
— Совсем бдительность потерял.
Я понимаю султанов: приятно, когда женщина работает, а ты пьешь чай. Или в гаремах пили кофе?
— Сережа, лотерейный билет.
— Мне буфетчица их насильно всучает.
— Потертый… Месяц, наверное, носишь. Уже и розыгрыш в июне был.
— Проверь, может быть, машина выпала.
Султан султаном, но почему Лида заботится обо мне несравнимо больше, чем я о ней? Допустим, у меня работа тяжкая… Или все дело в том, что мужчину воспитала мать? И не вижу ли я в Лиде до какой-то степени вторую мать и не требую ли материнской заботы?
— Сережа, бумажка…
— Что на ней?
— Твоей рукой… «Я думаю, что во многих случаях кровоизлияние в мозг — результат несоответствия между человеком и местом, которое он занимает…»
— Не выбрасывай, это из дневников Гонкуров.
— Сережа, хорошо, зернышки… Но зачем же класть в карман огрызок яблока?
— Это не огрызок, а одна треть.
— Доел бы и выбросил.
— Не успел доесть.
— Почему?
— Свидетель вошел.
Лида глянула на меня с тревожной недоверчивостью. Слова «свидетель вошел» у нее наверняка преломились в «убийца вошел». Правда, с годами я сумел объяснить, что следователь не работник уголовного розыска и покушаются на нас крайне редко. Теперь Лида боялась другого… Лет шесть назад умер от инфаркта сорокалетний следователь Комаров — в своем кабинете, на допросе убийцы, мгновенно, ткнувшись лицом в пишущую машинку. И Лида догадалась, что следователей убивают и не ножами, и не из пистолетов.
Я вспомнил про визит Смиритского и рассказал, как он, ясновидничая, видел се в кабинете за микроскопом. Лида подошла ко мне с широкими глазами и приоткрытым ртом — тепло слева стало ощутимее, чем от паровой батареи.
— Как же он увидел, Сережа?
— Разве трудно поинтересоваться, кем работает жена следователя?
— Откуда он знал, что спросишь именно про жену?
— А Смиритский дал мне наводящий вопрос…
От пиджака, на котором стоял электрический утюг, с шумом стаи полыхнул клуб дыма. Лида прыгнула туда с молодой легкостью. Но это был не дым, а пар; какой-то хитрый утюг с дырочками, куда заливалась вода.
— Сережа, я тебе докажу, что все люди верят в этот планетарный или загробный дух и стремятся к нему…
— Ты уже доказывала.
— Теперь иначе. Вот ты ведешь свое следствие, всегда спешишь, не успеваешь, и, наверное, хочешь его поскорей закончить…
— Разумеется.
— Едешь на работу, идешь домой, пишешь, работаешь, даже ешь… Все скорей. Стремишься к окончанию любого дела. Да?