— Да.
— Он к вам часто приходил?
— Раза три.
— Есть протоколы допросов?
— Нет.
— Зачем же он приходил?
— Поговорить.
— О чем?
— О духе…
— О каком духе?
— О планетарном.
Они переглянулись: сперва глянули друг на друга двое, сидящие сбоку; потом эти двое глянули на третьего, сидящего за столом, а сидящий за столом глянул на двоих. Я понимал нелепость своих ответов и, главное знал, что дальше они станут еще нелепее.
— Какое отношение к убийству Кожеваткина имеет Смиритский? — спросил прокурор города, а спрашивал только он.
— Пытается завладеть деньгами вдовы.
— Как?
— При помощи духа.
Видимо, они снова переглянулись, но я уже смотрел в столешницу, которая криво и туманно отражала мое лицо. Следовало бы объяснить про теорию Смиритского, но я не могу говорить, когда мне не верят.
— У Смиритского в квартире бывали?
— Разумеется, нет. Ах да…
— Что?
— Бывал.
— Зачем?
— Хотел допросить.
— Почему на квартире?
— Было по пути, — не стал я распространяться о желании попасть на психологический семинар.
— Допросили?
— Нет.
— Почему?
— Условия неподходящие…
— А разве вы приходили не за медицинской помощью?
— Какой помощью? — удивился я. — А-а… бородавка.
— Что бородавка?
— Смиритский удалил.
— Так, — констатировал прокурор, точно счетчик, приплюсовавший очередную цифру. — Находитесь ли вы в интимных отношениях с сестрой гражданина Смиритского?
Я глубоко вздохнул и поднял голову, чтобы увидеть, что же происходит. Три взгляда скрестились на мне. И в памяти проступила картина из юности… Казахстанская степь, ночь, три наших геологических машины полукругом затормозили перед зайцем, стоявшим в перекрестии света шести фар — он не мог шелохнуться от небывалого ужаса. И ни один из наших заядлых охотников не поднял винтовки, потому что это была не охота, а убийство.
Я вновь опустил взгляд в столешницу, в свое кривое отображение. Словно я плачу — там, в полированной столешнице. Впрочем, Лида говорила, что у меня плачущие глаза.
— Почему не отвечаете?
— Нет, с сестрой Смиритского в интимных отношениях не находился.
— И не знакомы?
— Знаком.
— На квартире ее посещали?
— Посещал.
— Зачем?
— У нее мебель ходит.
— Как ходит?
— Полтергейст, — бросил я почти отчаянно.
Честный человек не умеет защищаться, поэтому его должна защищать сама правда.
— Итак, — прокурор города вздохнул, — ни на один вопрос вы не дали вразумительного ответа. Предлагаю Рябинина от всех дел отстранить и назначить служебное расследование.
— Согласен, — поддержал начальник следственного управления.
— Сергей Георгиевич, — прокурор смягчил голос до тона, которым говорят с уже осужденным. — Хотите что-нибудь сказать?
— Карма, — буркнул я и пошел из кабинета по длинной ковровой дорожке.
29
Второй день я сидел дома. Что делал? Не знаю. Впрочем, делал вид, что ничего не случилось, мне не обидно и жизнь продолжается.
Пожалуй, первый день я мысленно отвечал на вопросы прокурора города, а потом мысленно отвечал самому себе, почему я на них не ответил прокурору города в его кабинете. Впрочем, как ответить? Хотя бы про «чайную розу»?… Сказать, что мне не понравились пикалевские гости и поэтому я с ней улизнул; что не в моих правилах бросать женщину посреди улицы — тем более ту, которой тоже не понравились пикалевские гости; что без любознательности нет следователя, ни человека; и глупо, не посмотреть ходящую мебель.
За окном уже второй час подряд сыпалось нечто среднее меж дождем, градом и снегом. Небо так набухло этим нечто, что я включил настольную лампу. И приемник, чтобы не так одиноко было ходить по комнате.
Я всегда боялся одиночества. Теперь получил его как бы в чистом виде — некуда идти и никому не нужен. Впрочем, не есть ли это удел каждого, не одинок ли человек, потому что одной душе никогда не пробиться к другой сквозь заслон характера, натуры, воспитания, настроения?… А Лида? Я испугался: как же можно быть одиноким, когда есть Лида? Испугался и тут же успокоился: я одинок и с Лидой, потому что мы с ней не два разных человека, а один — нам одиноко синхронно.
В передней зазвонил телефон. Я не сомневался, что это она, мое второе одиночество. Звонила каждый час.