Некролог — это сообщение о том, что некий гражданин, оказывается, жил на земле.
Насчет инопланетян. Чего их искать, когда они тут, давно на земле, и с каждым годом их прибывает. Это старики. На молодых мы не похожи. Похожи, как индюк на лебедя. Все разное: физическая сила, мысли, вкусы, одежда, внешность… Молодые и старые — это разные люди. Поэтому молодые смотрят на старых, как на инопланетян, с луны свалившихся.
Время идет, время бежит… Считается, что так надо. Но кому?
К жизни уже готовят в детском саду. Потом к ней десять лет готовят в школе. Потом, к примеру, пять лет готовят к жизни в институте. А затем человек еще три года ходит как бы в учениках, в молодых специалистах. В сущности, к сознательной жизни приступают лет в тридцать. А с пятидесяти уже поехал под горку, в старость. Из — за чего была такая суматошная подготовка к жизни? Из — за каких — то двадцати лет?
11
На чем там летают реактивные лайнеры? На заурядном керосине? Мое же топливо психологическое, вернее, психическое; мое топливо — злость. В заоблачное разреженное пространство она меня, конечно, не забросит, но по улицам и проспектам гоняет долго, пока не вспотею и, в конечном счете, не остыну. Пока не иссякнет горючее, то есть пока злость не истлеет до легкой досады.
Одно время Лида едва не склонила меня принимать какие — то успокаивающие таблетки, которые якобы носит в кармане каждый интеллигентный человек. Я отказался, сославшись на свою неинтеллигентность. Решили прибегнуть к валерьянке — все — таки травка. Но потом я доказал, что хорошо заваренный ее руками чай успокаивает скорее валерьянки. И сейчас мне не хватало именно стакана крепкого чая.
В сущности, из — за чего я вскипел? Ее спесь, наглость, пренебрежение… Но только это меня бы из колеи не выбило. За спесью и пренебрежением я чувствовал клыки молодого зверя, которому пришел черед проложить себе дорогу. По трупам слабых и старых. Не понимал я этого и не принимал ни в восемнадцать лет, ни в пятьдесят.
В свое время я перестал знаться со следователем — коллегой, который сказал про убитого пожилого человека: «Хватит, свое пожил». Я назвал судью подлецом, потому что за убийство старика он давал наказание меньше, чем за убийство молодых. Я всегда говорил, что святые слезы не у детей — они еще вкусят радостей; не у женщин — они легко их роняют, а святые слезы лишь у стариков. Я подростком не мог обогнать старика, чтобы не обидеть его своей молодостью и силой…
На чем там летают реактивные лайнеры?..
Взвинченному, мне все равно где ходить. Но когда загудели ноги и влажные носки противно прилипли к щиколоткам, когда очки затуманились влагой и моя злость была мысленно переложена на слова, а они были мысленно высказаны Сокальской, я огляделся. Итак, Солнечная система, Земля, Советский Союз, мой родной город, угол Пушкинской улицы и Морского проспекта.
Злость, как и всякое полнокровное чувство, застилает разум. Но я уже подостыл. И настолько, что какая — то смутная ассоциация заняла меня. Я стоял, озираясь с беспомощностью человека, хотевшего что — то вспомнить. Причем я знал, что вспоминаемое было как — то связано с моим стоянием на перекрестии улиц. Еще раз окинув взглядом вечерние улицы, я поднял глаза на табличку. Морской проспект…
И тогда в моем сознании зримо, как строка на компьютерном дисплее, побежал текст из дневника Ивана Никандровича Анищина: «…есть… райский уголочек… Морской… десять… два». Долго ли я размышлял? Уж коли заделался детективом…
Что Иван Никандрович именовал гнездышком? Семью знакомых, куда он захаживал и восхищался уютом? Или же это какие — нибудь обустроенные родственники? Или вовсе случайная запись, не имеющая никакого отношения к его жизни?
Искомый дом стоял где — то недалеко, но из — за плохого освещения и запотевших очков я подолгу рассматривал номера и путался в парадных.
Дверь квартиры номер два пышностью походила на музейную: желтая кожа, медные уголки и бронзовая ручка. Да еще циклопический глазок. Я как — то присмирел, уже не сомневаясь, что Анищин прав и передо мной уютное и богатое гнездышко.