Моя бабушка-англичанка говорила: не понимаю я вас, французов, с вашей манией определять род. Вы путаете мужское и женское. Вы ослеплены красотой и культивируете скуку. Например, вы говорите «машина». Для настолько кубической и скучной вещи больше подходит мужской род. И в то же время вы называете поцелуем чудо, которое может продлиться всю жизнь. Надо говорить в женском роде. «Он запечатлел поцелую и завел машин», — так ведь красивее?
— Эй, пятьдесят четвертый, просыпайся.
Также моя бабушка говорила: больше всего на свете я люблю две вещи. Лгать и заниматься садоводством. Мне настолько нравится лгать, что даже сейчас я соврала: я ненавижу садоводство. Лгать гораздо полезнее. Запомни это, Джозеф.
— Он бредит о своей бабуле. Я же говорил, ты слишком сильно треснул.
— Я слабо бил. Пощечина — не больше.
Я едва знал свою бабушку. Она лгала врачу, когда тот спрашивал, где болит, когда щупал ее грудь во время годового осмотра. Она говорила, что не болит, поскольку, когда тебе щупают грудь, — это не proper[8] для англичанки, она знала, к чему это может привести. И даже если вас щупает врач, это ничего не меняет. И тогда она ответила «нет», проглотив боль в правой груди с той же невозмутимостью, на которой держатся империи, — у нее нигде не болит. Несколько месяцев спустя она умерла. Мне было шесть. Мама объяснила, чем болела бабушка, и я годами боялся, что грудь прикончит и ее.
— Мама!
Я открыл глаза и сел на кровати, весь в поту. Ребята из Дозора с облегчением смотрели на меня. Им пришлось перенести меня с крыши.
— Ну вот, — сказал Синатра. — Я же говорил. Просто безобидная пощечина.
Глаз пульсировал. Не уверен, что я кричал «мама», может, это был какой-то другой мальчик. Мы быстро привыкали к «мамам»: крикам, шепотам, стонам, широким поглаживаниям воздуха посреди глухой ночи, — к ним привыкаешь, как к стуку дождя в оконное стекло. Справа Проныра сполз под кровать. Слева Момо вглядывался в темноту со своей вечной улыбкой, будто видел во всем происходящем что-то смешное. Теперь, если задуматься, не могу сказать, что видел его спящим когда-нибудь. А ведь он должен был спать, хотя бы в тех провалах, которые охватывали его время от времени, замыкали, заставляли трястись так сильно, что сестре Анжелике приходилось разжимать ему зубы деревяшкой, чтобы Момо не захлебнулся и не откусил себе язык. Момо кивнул, и я отвел взгляд. Мне было противно, что он не произносил ни слова. Противно, что под его кустистыми бровями в мягком взгляде можно было увидеть синеву Орана, золото пустыни — там отражалась вся палитра Алжира, этой настолько прекрасной страны, что многие хотели ею завладеть.
Признаюсь, я не святой. Парни из Дозора и того меньше, но у них была на то причина. Когда мы видим на улице ребенка, покачивающегося под тяжестью портфеля, или старика, еле волочащего свой чемодан, то спешим на помощь. Всем тем мальчишкам — я говорю «мальчишки», однако, кроме Безродного, они уже были мужчинами, — им ведь никто не предложил понести их гнев. Их оставили бороться с гравитацией, от них отвели взгляд. Упадут — и ладно. Лучше уж так, чем если вас придавит вес их ноши.
Они были суровые, смешные и не видели добра.
Мои друзья.
Тоскливыми вечерами я все еще их вспоминаю за бокалом кислого вина.
~
— Это еще что такое? — стонал Ротенберг.
Он схватился пальцами за переносицу и не двигался с места, словно мраморный памятник отчаянию.
— Это что такое? — повторил он.
Я знал эту интонацию. Хотя мне казалось, что я сыграл неплохо.
— Первая часть четырнадцатой, Лунной сонаты.
— Ты сыграл не это. То, что ты сыграл, просто чудовищно. Поясни.
— Я думал об Алине, — признался я, краснея.
— Это еще кто?
— Девчонка из школы. Я думал о ней, чтобы уловить настроение.
— Какое еще настроение?
— Ну, романтическое. Прогулка в свете луны с кем-то, кто мне нравится.
Ротенберг взорвался так, будто только этого и ждал. Он и вправду ждал этого момента, поскольку до меня учил целые поколения идиотов.
— Романтика? То, что ты играешь, называется Schmalz[9], стекающий по пальцам. Смотри, весь ковер залил. Мина! — завопил он. — Мина! Не хочешь немного Schmalz для картошки фри? Джо тут целые литры наиграл — отличный гусиный жир, всю комнату залил! Принеси тазик!