— Ускоряется, — пояснял Этьен. — Этот долбаный туннель настолько узкий, что проезжать надо ровно на скорости в восемьдесят километров в час, иначе начнешь качаться и биться о стены. А воротнички из Парижа вычтут стоимость ремонта из твоей же зарплаты.
Локомотив погрузился в гору и потащил за собой с три десятка вагонов, беременных металлом и деревом, топливом и молоком, цементом, машинами, запчастями для самолетов — современностью. Здесь проходила важная торговая артерия между севером и югом: не предназначенный для подобной нагрузки путь явно переоценивали. Линия соединяла Францию и Испанию, Гавр и Танжер, Северную Атлантику и Средиземноморье.
— Пять километров, прорубленных кирками и динамитом, усилиями гомиков, жидов, басков и поэтов, — объяснял Этьен. — Всеми, кого ненавидят лягушатники. Мы называем их рабами, а они — политическими заключенными. Эти ребята строят более современный путь на склоне Араньюэт, но то и дело огребают проблемы. Мы помрем раньше, чем путь откроется.
Мужчины, женщины, целые семьи пытались время от времени сбежать через старый туннель от испанских каудильо. Без шансов. Пять километров — и никакой возможности пропустить поезд, прижавшись к стене. Всего несколько сантиметров между стенами и вагонами, которые машинист должен вести на идеальной скорости, чтобы поезд не качался. Внутри было темно, как в печке, даже с включенными фарами. С французской и испанской сторон у стрелок постоянно ждали составы. Как только один выныривал из туннеля, второй заходил с другого конца — и так каждые полчаса. У тех, кто пытался пересечь туннель пешком, не было ни шанса. Этьен клялся, что стены туннеля красные от крови дураков, которые осмелились туда сунуться. Поэтому даже лучше, что там ничего не видно. Когда он сам работал машинистом, несколько раз происходило что-то подозрительное — состав трясло непонятно почему.
— Об этом даже не думаешь. Просто делаешь свою работу.
Последний вагон исчез у нас на глазах. Десять секунд спустя — бум! — воздушная стрела пронзила меня насквозь. Этьен рассмеялся.
— Понимаешь, так как между поездом и стенами мало места, локомотив выталкивает воздух перед собой. Давление впереди нарастает — клянусь, чувствуешь, как весь поезд и стекла вибрируют. Сзади образуется провал. Но природа боится пустоты, тебя наверняка учили этому в школе, нет? Поэтому воздух врывается во все щели, стороны, вверх, вниз, обтекает поезд, и давление разом спадает за составом. Отсюда и шум, который ты слышишь. Из-за расположения долин звук долетает с испанской стороны тоже — эхом докатывается до нас. Если прислушаться, заметишь, что он звучит чуть иначе.
— А… звук не мешает вам спать?
Этьен достал из кармана флягу.
— Доживешь до моих лет и начнешь бояться тишины, а не шума. Ну все, беги. Скажи Ворону, что починю я ему эти ворота завтра с утра, хотя совсем не понимаю, что за срочность. Ну вот последнее ему не говори. Тебе лучше поспешить. Пахнет грозой.
Этьен вернулся в хижину, но я никуда не торопился. Огромные облака наплывали на горные вершины, послышался глухой раскат грома, трава задрожала. С утра меня преследовало странное ощущение, будто сегодняшний день не похож на другие. Будто кто-то посмеялся над незыблемым правом, отобрал у меня положенное, хотя готов поклясться, я думал, что больше у меня и взять нечего. А когда понял, то засмеялся, в полном одиночестве, пока не выдохся, гуляя по хрустящей траве с одной террасы на другую. Конечно же, дата. Двадцать восьмое июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. У меня было еще что отобрать.
Мой день рождения. Шестнадцать лет прошло с того дня, как мама родила меня ночью в больнице Сен-Манде. Она проклинала, глубоко дышала, заставляла отца ругаться, чуть не вывернула ему руку, клялась, что больше такого не повторится, и, возможно, именно клятвопреступление стало грехом, который им пришлось искупить. Аббат был прав: что я знал о прегрешениях родителей?
Небо разразилось жирными обжигающими каплями, пахнущими сеном и каникулами. Темнота уплотнилась. Я поднял нос и вдохнул грозу полной грудью.
Однако Лягух не дал мне времени насладиться.
~
Я не слышал, как он подошел. Ловким захватом Лягух обездвижил меня и прижал к лицу старый платок, пропахший машинным маслом. Гроза набирала обороты. Проще всего было не сопротивляться: Лягуху сил не занимать. И тем не менее я боролся — из принципа, из привычки, как все те, кого он убил до меня под проливным дождем. Как все те, кто не расслышал его шагов среди папоротников и пальм, все те, кто думал, что живет в безопасности. Перед глазами плыли вопящие медузы, а в легкие пустились мертвые корни. Ртом, зубами я хватал воздух, но без толку — ни капли, ни атома, лишь отвратительный привкус жира и слюны. Лягух был мастером.