— Ну так что? — переспросила она с насмешкой.
От нее пахло пудрой, проблемами и лавандой. И чем-то, похожим на лекарство. А затем — первая нота, звенящая так надменно, когда она прекрасна, когда звучит в ночи. Так звучит высокомерие знати, бегущей от дерзновенного солнца. Роза пахла луной. Я слышал, как бьется ее хрупкое сердце, и не мог заглушить его ритм — это было бы преступлением, — однако первые аккорды «Прощальной» требовали силы. Надо было играть быстро, чтобы нас не поймали, но и медленно, поскольку прощания всегда затягиваются, люди оборачиваются по нескольку раз, как Момо, пока наблюдал с солью на губах за тонущей в тумане родной землей. Вот все, что я должен был уместить в приглушенном звуке — в нескольких кубических сантиметрах под моими десятью пальцами. Престо, адажио, ярость и тишина под ладонями, хватающими апельсины.
И все это я вложил в три простых нажатия. Ми-бемоль — соль. Роза подпрыгнула. Си-бемоль — фа. И уставилась на меня, потеряв дар речи. До минор. «Прощальная». Медленно закрывающаяся дверь, что ведет туда, куда уже не вернуться. Роза задрожала и как-то странно, с присвистом задышала. Она услышала между нотами грустные «Каравеллы», накал, моих и Людвига призраков. В этих интервалах было еще что-то, недоступное ни мне, ни Людвигу. Войны, перемирия, нарушения клятв, что все это было в последний раз. В них звучали поцелуи в оливковых садах, тридцать сребреников под луной, разорванная занавеска, ослепляющее умиротворение и центурион, осознавший, как он ошибся. В этих нотах звучал ужас, в трещинах которого уже расцветала красота. Покачнувшись, Роза оперлась на край клавиатуры. Сыграв с два десятка тактов, я поднял руки. Впервые в жизни я исполнил настоящую музыку.
— Какой талант!
На пороге с изяществом завсегдатая концертных залов аплодировал граф. Аббат стоял позади и тоже хлопал в ладоши с подчеркнутой медлительностью. Правый уголок его губ нервно дергался, четко вырисовываясь на гладких розовых щеках. Все его существо восставало против этой улыбки клоуна, снявшего грим.
— Какой талант, — повторил граф. — Восхитительно, не правда ли, Роза?
Роза поглядывала то на меня, то на пианино и не понимала. Не понимала, как этот заморыш, у которого даже собственной шкуры не было, играл вот так. Я тоже не понимал.
— Джозеф — один из наших лучших воспитанников, — заявил аббат. — Теперь, Джозеф, оставь нас и зайди через час… Я бы хотел с тобой кое-что обсудить.
— Погодите, отец мой, погодите… Моей дочери нужен учитель фортепиано. Джозеф может давать ей уроки?
— С превеликим удовольствием, но, боюсь, у Джозефа много работы, и он точно не сможет освободиться до вашего отъезда в Париж…
— Мы не едем в Париж. Точнее, Роза с матерью не едут в Париж. Они остаются здесь, в нашем доме, как минимум до начала следующего года, пока я не улажу пару пустяков. Я буду приезжать сюда раз в две недели на выходные.
Улыбка Сенака не дрогнула.
— Понимаю, понимаю. Хотя не до конца. Розе ведь… шестнадцать, так? Она должна перейти в старший класс лицея Людовика Великого, как вы говорили. Боюсь, уровень заведений в Лурде…
— Роза переходит на домашнее обучение, — прервал аббата граф. — Конечно, качество ее образования очень важно для меня. Так же, как и уроки фортепиано, поскольку она сможет вернуться в музыкальную школу не раньше марта. Каждую субботу я буду присылать шофера, а после урока он будет отвозить Джозефа в приют. Три часа дня, вам подходит?
— Заниматься с ним? — возмутилась Роза. — Но он…
Сенак и граф ждали продолжения, но ни один из них не догадался. Он — сирота.
— Он что?
— Он… наверное, занят.
— Уверен, он найдет время, не так ли? Ну что, решено?
— Решено, месье граф.
— Замечательно, замечательно. Отец мой, спасибо за прием. В следующий раз я останусь подольше, чтобы обсудить финансирование будущих работ, необходимых для блага вашей паствы. Дорогая, идем?
Его дочери стоило огромных усилий встать из-за фортепиано: она собралась с последними силами и бросила на меня полный ненависти взгляд, будто все это происходило по моей вине. За пианино она была бедной. Я вывел на свет ее посредственность и долгое время думал, что она злится на меня за это. Позже я понял, что она завидовала моей свободе. Та свобода еще не оперилась и неловко металась вправо-влево, но в двадцати тактах она парила, словно королевский орел, которым станет однажды.
Проходя мимо, Роза улыбнулась — у нее были отличные манеры. Ненависть стала нашим первым секретом, крепким фундаментом, на котором строилось все остальное: стены презрения, башни безразличия, бойницы, тайные ходы, рвы пренебрежения, мелочности, затаенной обиды — целая крепость из теней и эмоций, которая рухнула шесть месяцев спустя с первым же порывом ветра, будто карточный домик.