Мари-Анж покинула волну час спустя, оставив нас в окружении ночи. Стало чуть холоднее, чуть темнее. Эта пустота между тенями была самой опасной.
— Может, поиграем во что-нибудь? — предложил я.
— В покер? У нас нет денег.
— Можно и без денег.
— Как ты собираешься играть в покер без денег?
— Я вообще не говорил про покер!
— Ну ты же сказал, что хочешь поиграть, так?
— Я подумал про блек-джек, — заговорил Синатра. — Но там тоже деньги нужны.
— Да кончайте со своими чертовыми деньгами. Я говорю об обычной игре. Просто повеселиться.
— Повеселиться?
Они не понимали. Нас по-прежнему отделяла пропасть, хотя я и перешел в ряды профессиональных сирот.
— Мы не знаем, во что играют, чтобы повеселиться.
— Ну тогда сами придумаем.
Ребята переглянулись. Эти четверо всегда смотрели друг на друга, чтобы не упасть, — так ребенок оглядывается на отца, который, не предупредив, убрал маленькие колесики с велосипеда и перестал его поддерживать.
— Можем устроить… конкурс печали, — предложил Эдисон, на языке которого вертелось слово «изобрести».
— Что еще за конкурс печали?
— Тот, кто расскажет самую печальную историю, выиграл. Победитель может распределить между остальными свои общественные обязанности.
— Только не сортиры, — вмешался Синатра, — я их дважды драить не буду.
— А Момо не может участвовать, — добавил я.
— Я начну, — объявил Эдисон.
Солнце поднялось над Сенегалом. Мать Эдисона работала в забегаловке в дельте реки. Там она влюбилась в красивого мужчину в костюме французского дипломата. Тот пригласил ее приехать во Францию, в горы Юра, где он работал на должности в ООН. Никто не объяснил шестнадцатилетней девочке из предместья Сен-Луи, что в горах нет офиса ООН. Дипломат управлял транспортной компанией — и это уже было неплохо. Он снимал квартирку над баром, куда частенько захаживал или отправлял друзей, чтобы заведение подзаработало. Эдисон не знал своего отца, однако тот был белым — это точно. Однажды вечером дипломат пригласил мать Эдисона на светскую вечеринку, а когда красавица из Сен-Луи спросила, что значит «светская», он объяснил: «Вечеринка, на которой точно оценят твою прекрасную шоколадную кожу» — и шлепнул ее по ягодицам. Эдисон так и не узнал, оценили ли на вечеринке шоколадную кожу его матери, поскольку и она, и дипломат погибли, возвращаясь домой. Дипломат перепил шампанского и по иронии судьбы врезался в один из собственных грузовиков, который в тот же вечер припарковали на въезде в город из-за неисправности.
Парни аплодировали с видом знатоков, а затем повернулись ко мне. Я хотел рассказать о самолете, однако вспомнил о типе в широком пиджаке, которого Фурнье прогнали, о поразительном рисунке гуашью, о раненом Христе. Я открыл рот, но не смог издать ни звука — лишь две предательские слезы покатились по щекам. Парни отвернулись.
— Проиграл, — заявил Проныра, который всегда держал нос по ветру, поскольку наблюдал за севером. — Моя очередь.
Он ворвался в соревнование, словно рухнувшая мебель, унесшая жизни его родителей. Проныра расписывал в деталях поместившуюся в нем одном вселенную, словно из-под кровати смотрел на широком экране настоящий фильм-катастрофу, «Титаник», построенный продавцами снов из обломков бетона, известняка, пыли, криков, а потом — тишины, будто все здание наконец уснуло вместе с башмачником с первого этажа, который обычно работал всю ночь. Хозяева последней пары обуви, на которой бедняга успел поменять набойки, положили оплату на гроб башмачника. Конечно, Проныра выдумывал, но публика принимала за знак уважения и не скупилась на аплодисменты.
Синатра поведал о душераздирающих прощаниях матери и мистера Голубые Глаза. Продавщица из Фижеака в письме объявила певцу, что беременна. Франк ответил, что приедет. Но не приехал, поскольку мать упекли в лечебницу раньше, да и агент-еврей Синатры был против.
— Почему его агент — еврей? — спросил я.
— Не знаю. Просто еврей, и все тут. Какие-то проблемы? Может, ты еврей?