— У него тоже есть ритм. Как у «Стоунз».
Похоже, Синатра удивился — думаю, он никогда не был настолько близок к тому, чтобы полюбить меня. Эдисон задергался в нервном тике, пытаясь понять:
— Да что это, ритм?
— Понятия не имею. Его надо услышать.
— Он настоящий?
— Конечно, настоящий. Нет ничего более настоящего.
— Это что-то из науки? — настаивал Эдисон. — Ритм запускает ракеты к звездам?
По крайней мере на этот вопрос — единственный — у меня был ответ.
— Конечно, да, ритм запускает ракеты к звездам.
~
Ротенберг настаивал из-за своей ноги. Мама настаивала, что надо сделать доброе дело. Папа настаивал, потому что настаивала мама.
Февральским днем за несколько месяцев до катастрофы я сопровождал в Одиннадцатый округ Парижа своего старого учителя, который хромал после недавней операции на бедре. Сущее наказание, о чем я, закатывая глаза и вздыхая, не преминул сообщить всем, кроме Ротенберга, поскольку боялся. Родители всегда ездили на своей машине, а вот учитель заставил меня воспользоваться общественным транспортом.
В метро Ротенберг молчал, и я почувствовал, что должен завязать беседу.
— Вы слышали, что скоро люди полетят на Луну?
Он подскочил, рассеянно посмотрел на меня и ничего не ответил.
В доме № 2 по улице Даоме за фасадом в стиле ар-деко пряталась огромная мастерская. Пряталась, поскольку ее давно уже уничтожили за красоту. Мы позвонили в дверь. Открыл мужчина в строгом костюме и с приподнятыми бровями. Так как я был выше Ротенберга на голову, мужчина опустил взгляд на учителя, который утопал в костюме, купленном, наверное, в тысяча девятьсот сорок пятом году на барахолке. Мне стало ужасно стыдно. Мужчина задрожал и, казалось, собрался уже звонить в полицию.
Но он не вызвал полицию, а поклонился чуть ли не в пол.
— Месье Ротенберг, я не знал, что вы сегодня придете.
Мужчина отошел в сторону и хлопнул в ладоши. Тут двое до странного похожих на него типов, чуть помоложе, повели нас в мастерскую, также преклоняясь. Под паукообразным металлическим сводом десятка два пианино щебетали от нетерпения в черных ливреях. Паркет блестел, две фарфоровые чашки, появившиеся из ниоткуда, блестели на блестящем серебряном подносе, но Ротенберг отказался от них, махнув рукой. От запаха воска, лака и полироля кружилась голова.
— Рудольф же вас предупредил, что я приду? — забеспокоился нетерпеливый старый леопард.
— Конечно, месье Ротенберг, но месье Серкин не уточнил, в какой день. Не беспокойтесь, все уже готово, настройщик приходил вчера. Дайте пару минут на подготовку… Думаю, вы будете довольны.
Мужчина удалился, пятясь задом. Заинтригованный королем без трона, которого я толком-то и не знал, я наблюдал за Ротенбергом.
— Почему ты так на меня смотришь?
— С вами тут обращаются как… Вы знамениты, что ли?
— А ты что думал? Что я просто еврей из Нуази-ле-Гран? Откуда тебе знать, что до войны я не был любимым пианистом публики? Может, я по всему миру собирал полные залы и будил даже самые черствые сердца? Откуда тебе знать, что я не отошел от дел лишь потому, что мне надоело?
— Конечно, я…
— Я шучу. Я действительно старый еврей из Нуази-ле-Гран. Просто у меня есть очень известные друзья, которые доверяют мне в выборе инструмента.
— Но…
— Но что?
— Если ваши друзья известны и доверяют вам, тогда кто вы?
Ротенберг кивнул:
— Очень хороший вопрос.
На этом разговор кончился. Заведя руки за спину, Ротенберг ждал и смотрел на паркет — венгерскую равнину в крапинку, населенную черными монстрами, — пока парень не вернулся.
— Прошу, месье Ротенберг, месье.
Я чуть не подпрыгнул, когда он назвал меня «месье». На сцене в глубине зала, приглядывая за ордой инструментов, возвышался королевский «Стейнвей». Один помощник принес табурет, другой — подушечку. Ротенберг отодвинул все в сторону, встал перед инструментом, который уже ждал его с открытым ртом, готовясь наказать за малейшую ошибку. Ротенберг погладил клавиатуру.
— Двенадцать тысяч оригинальных деталей. Дерево из леса, где сам Антонио Страдивари добывал материал для инструментов. Корпус должен выдержать двадцать тонн давления. Достойный конкурент твоим ракетам, не правда ли?
— Смотря для чего, — ответил я. — Если вы хотите полететь на Луну, то нет.
Ротенберг широко махнул рукой:
— Метроном.
Ему принесли метроном. Учитель отрегулировал его до шестидесяти, посмотрел на меня и нажал: соль-диез, до-диез, ми — три раза подряд. Первые ноты правой руки четырнадцатой сонаты.