Я наклонился, чтобы поцеловать перстень епископа — по крайней мере, я выучился хоть каким-то манерам, пока работал на аббата, — но епископ взял меня за руку, положил другую ладонь мне на лоб и прошептал, будто для себя одного:
— Благослови тебя Господь, Джозеф.
Я видел, как растворяются мои родители. Как горит сестра, возвращая звездам атомы, позаимствованные у них, чтобы быть собой, Инес, пока сам я оставался целым. Я был по горло сыт этими благословляющими богами, единым-всевышним-сотворителем-земли-и-небес, воскрешением плоти, сыновьями, посаженными справа от родителя, и мольбами святых. Единственная отцовская правая рука, которую я знал, ударила меня прямо в лицо. Я видел тысячи разбитых судеб, прожитых в черно-белом цвете. Я видел, как шарлатаны убеждают зевак на воскресных ярмарках, что если те поверят изо всех сил, не задавая лишних вопросов, то однажды их жизнь раскрасится и другими цветами.
Но когда Теас прошептал: «Благослови тебя Господь», в первый и единственный раз в своей жизни я поверил, потому что, в отличие от других, монсеньор и вправду верил.
Роза присела в том же старомодном реверансе, как в первый день перед Сенаком. Ее родители показали на диван, пригласив тем самым присесть.
— Монсеньор Теас был очень любезен и принес нам пирог. Что говорят в таких случаях, Розетта?
Дочь в недоумении уставилась на отца.
— Я полагаю, в таких случаях говорят «спасибо», — сухо ответила она.
Сенак замер, однако, казалось, отец не заметил дерзости дочери.
— Спасибо, монсеньор, — поправил аббат, натянув неестественную улыбку.
Епископ устало махнул рукой.
— Не надо формальностей. А почему бы нам не отведать этого пирога? Хотелось бы похвастаться, что я испек его вот этими самыми руками, однако, как вы видите, — он поднял руки в перчатках, — с этим у меня проблема.
Граф собирался прозвенеть в колокольчик, однако аббат остановил его жестом:
— Джозеф может обо всем позаботиться, если позволите. Наши воспитанники растут, чтобы служить милости Божьей в любых проявлениях. Джозеф?
Я кивнул. Слово «воспитанники» звучало словно насмешка из уст Сенака.
Кухня находилась в конце коридора, и там было темнее, чем в остальной части особняка. Возможно, солнце пыталось однажды проникнуть внутрь, но заблудилось, и теперь где-то в лабиринте медленно белел его труп. На изрезанном столе рядом с горой немытой посуды поджидал яблочный пирог в огромной коробке с надписью «Центральная булочная». В свете мигающей лампочки я переложил бóльшую часть в самую огромную тарелку.
Собираясь выйти из кухни, я заметил блокнотик со списком покупок, обрывающимся на слове «аспирин». На блокнотике лежал фломастер. Вдруг мне в голову пришла опасная, волнующая идея, от которой весь мир мог перевернуться. Я подвергал Дозор опасности, но мне было все равно. Письмо ни к чему не приведет — в этом я был уверен. Придется стучаться как можно сильнее. Фломастером я написал «НА ПОМОЩЬ» внутри картонной крышки от пирога, подчеркнул сообщение и оставил коробку на видном месте рядом с раковиной — там, где ее найдут после нашего ухода. Там, где вместо доброты обнаружится непроглядная мгла. С подносом в дрожащих руках я вернулся в гостиную и принялся прислуживать. Мужчины разговаривали, женщины молчали. Епископ по-дружески подмигнул мне, одарив мгновением своего внимания — это мгновение пробило брешь в пространстве, наполнило его, и мне сразу стало понятно, почему столько улиц и площадей назвали в честь епископа годами позже. Ощетинив все свои шипы, Роза ела, не поднимая носа.
Беседа умолкла, ужаленная в сердце тишиной, которая обыкновенно царила во всем доме.
— Джозеф отказался от приемной семьи, — заявил Сенак посреди повисшей паузы. — Он предпочел остаться у нас. Не так ли, Джозеф?
Я открыл рот, но не издал ни звука — лишь на тарелку вывалился кусочек пирога, что стоило мне самодовольного взгляда Розы. Епископ нахмурился.
— Не так ли, Джозеф? — повторил Сенак.
Он улыбался во весь рот своей хромой, искусственной улыбкой, которая годами ковалась в самых темных кузницах.
— Да, месье аббат.
— Что же заставило тебя принять подобное решение, мальчик мой? — спросил монсеньор Теас, повернувшись ко мне.
Сенак по-дружески положил мне руку на шею и потрепал волосы.
— Не скромничай, Джозеф, повтори, что ты сказал мне в тот день. Что твоя семья теперь — это «На Границе». Ты ведь так и сказал?
— Да, месье аббат. Я так и сказал: моя семья теперь — это «На Границе».