Снова повисла тишина, и щелканье жующих челюстей взмыло под потолок.
— Еще пирога? — предложила графиня. — Там на кухне осталось еще немного, не так ли, Джозеф? Можешь принести коробку?
Все посмотрели на меня.
— К тебе обращаются, — прошептал Сенак.
— Да, да, там еще осталось, но…
— Что «но»?
К счастью, Теас встал с места.
— Спасибо, я сыт и должен вас покинуть. Меня ждет паства. Очень хочется послушать вашу игру на фортепиано, молодые люди. Но в следующий раз.
— Мы злоупотребляем вашим гостеприимством, — добавил аббат, подражая тону епископа.
Я так дрожал, что спрятал руки в карманы. Путь к выходу казался бесконечным, коридор — длиннее и мрачнее, чем обычно. На крыльце мы попрощались с графом. В тот момент, когда мы наконец собрались уезжать, в доме послышались торопливые шаги.
— Подождите! Не спешите!
Едва переводя дух, на пороге появилась мама Розы, размахивая коробкой с пирогом — той самой чертовой коробкой, которая содержала взрывное сообщение, написанное заглавными буквами отчаяния. Мать Розы отдышалась и протянула коробку Сенаку:
— Возьмите, там еще осталось, возьмите. Раздадите сиротам.
— Оставьте себе! — Я почти закричал.
Сенак невозмутимо повернулся ко мне.
— То есть я хочу сказать, там осталось… Но мало.
Я промок насквозь от пота: казалось, я исчезну, стеку по каменным ступеньках и просочусь сквозь сухую, безразличную землю Пиренеев. Однако, коснувшись лба, я понял, что абсолютно сух. Глаза Сенака медленно сверлили меня.
— Вы очень добры, дорогой друг. Наши сироты будут благодарны.
Он взял коробку. Куривший неподалеку Лягух потушил сигарету и подогнал машину. Сенак разместился на заднем сиденье и знаком пригласил меня сесть рядом. От него исходил мягкий химический аромат — в то утро он подкрасил волосы на висках.
Мы проехали деревню. Открыв окна, Лягух вел аккуратно — даже слишком. Рядом со мной аббат барабанил пальцами по коробке на коленях. Не смотри на коробку. Смотри вперед.
Впереди был лишь Лягух, вширь превосходящий любое водительское кресло. По всей его спине росли волосы, вихрем выглядывая из ворота рубашки и причудливо смешиваясь с гладкими тонкими волосами на голове. Вся эта растительность с легкостью сливалась, если вспомнить, что у Лягуха не было шеи — от одного только вида этой волосяной реки меня тошнило.
Или нет. Смотри на Сенака как ни в чем не бывало. Улыбайся естественно. Не смотри на коробку.
Я посмотрел на коробку.
Сенак опустил глаза, взглянул на меня, а затем — на коробку. Он пожал плечами, не обращая на меня внимания, и аккуратно пригладил растрепавшиеся от ветра виски.
— Вкусный был пирог, не так ли, Джозеф?
— Да, месье аббат.
— Хочешь еще кусочек?
— Нет, месье аббат.
— Ты уверен?
— Да, месье аббат.
— А вот я не уверен…
Сенак погладил крышку, слегка приподнял ее и, взглянув на меня исподлобья, снова закрыл.
— Думаешь, я ничего не знаю, Джозеф?
Он похлопал Лягуха по плечу.
— Остановитесь.
Лягух припарковался на обочине прямо на выезде из города рядом со старым металлическим контейнером для мусора. Мне в лицо ударило горячее, обжигающее дыхание Сенака, несущее с собой злобу и яблоки. Оно окутало меня и душило с той же силой, что надзиратель в ту грозовую ночь.
— Думаешь, я не знаю, что ты чревоугодник?
Сенак выбросил всю коробку целиком в окно, прямо в мусорный бак, и знаком приказал Лягуху ехать. Машина тронулась.
— Чревоугодие — смертный грех. Видишь, Джозеф? Сегодня Господь попытался донести до тебя эту мысль.
~
Едва я вернулся в приют, как Безродный тут же пристал ко мне. Он хотел знать, что там в финале «Мэри Поппинс», но я совершенно забыл задать этот вопрос Розе. Пришлось выдумывать историю про детей, которых отправили в приют, тайно финансируемый русскими, и про Мэри Поппинс, вызволяющую сирот с помощью летающего зонтика. Безродный таращился на меня во все глаза, размахивая кулаками в воздухе при каждом описании драки — сильнее всего он распылился, когда я описывал финальную битву между Мэри Поппинс и Распутиным.
О фиаско с пирогом я молчал: меня уже и без того сравнивали с Данни. Данни то, Данни се — я уже был сыт по горло их героем и его мифической отвагой. Легенда гласила, что Данни родился уже в приюте, будучи плодом запретной любви монашки и мирянина. В этих кругах любовь всегда запретная. Согласно Безродному, Данни был огромен. По словам Синатры — чуть меньше. Безродный говорил, что Данни был силен настолько, что мог одной рукой задушить кабана, а ладони его были огромные, словно сковородки для жарки каштанов. Остальные смеялись: никто никогда не видел, как Данни душит кабана. Ни одной рукой, ни двумя. Однако его гнева и взрывного характера опасались все единогласно. Никто не хотел с ним ссориться. Данни был храбрым безумным эгоистом.