Тем лучше. Поскольку на самом деле произошло вот что.
— Ну что? — спросила Роза.
Ну что… Я поцеловал ее.
Она резко оттолкнула меня и влепила пощечину во второй раз за день.
— Ты больной? За кого ты себя принимаешь?
Затем она изо всех сил поцеловала меня в ответ. Тут я понял, что с женщинами все сложно. Тереза фон Брунсвик, Джульетта Гвиччарди, Анна Маргарете фон Браун, Антония Бретано — неудивительно, что Бетховен посвятил этим непростым женщинам свои самые прекрасные произведения.
— Думаешь, я красивая, Джозеф?
— Ну… да.
— «Ну да». Ты вчера из пещеры вышел, что ли? Тебя никогда не учили разговаривать с женщинами?
— Да, ты красивая.
— Насколько красивая?
— Как до минор.
До минор — любимая тональность Бетховена, ключ к блуждающей под бурей красоте. Одна не существовала без другой. Роза недоуменно уставилась на меня в тишине.
— Так мой учитель музыки говорит своей жене. Что она красивая, как до минор.
— А она и вправду красивая?
Я вспомнил Мину, ее мешковатую одежду, погруженные по локоть руки в тазик с грязной посудой или в только что ощипанного гуся. Я вспомнил ту выцветшую от жизни, ветра и света королеву. Нет, она не была красива — не так, как представляла себе Роза.
— Она великолепна.
Роза скользнула в мои объятия. В тот день я научился разговаривать с женщинами.
Зима тысяча девятьсот семидесятого года. Пять суббот. Пять подвешенных в нашей какофонии вздохов. Как только гувернантка выходила из гостиной, мы с Розой двигались друг к другу на банкетке перед пианино и нервно изображали игру. Наши руки соприкасались на клавиатуре, убегали друг от друга, словно напуганные пауки: она — в верхний регистр, я — в нижний. И снова сходились по центру.
Вечером в приюте я рассказывал обо всем остальным. Врал напропалую, изображая знойного любовника, головокружительного героя. Однако я лгал лишь о наших неловких движениях, о сомнениях — остальное было правдой. Друзьям не обязательно было знать, что именно она первая поцеловала меня с языком, что я при этом подпрыгнул, как дурак. Им не нужно было знать, что, когда я положил ладонь на ее правую грудь, она опять влепила мне пощечину, а затем схватила мою руку и прижала ее обратно. Товарищи слушали и аплодировали моим подвигам. Лишь Данни молча усмехался в углу. Только один раз он нарушил тишину и спросил, что было на Розе. Остальные странно на него уставились, и больше мы Данни не слышали.
Из-за Безродного я чуть не испортил все однажды. Он хотел знать, женюсь ли я на Розе, но я лишь рассмеялся в ответ. В следующую субботу в особняке после особенно удачного поцелуя я прошептал:
— Как думаешь, мы поженимся однажды?
— Конечно же нет. Не будь мещанином.
— Я мещанин? Да я сплю в одном помещении с сорока храпящими парнями!
— Мещанство в головах.
Обидевшись до смерти, я решил не подавать виду и пожал плечами.
— Ты права. В конце концов, мы ведь почти не знаем друг друга.
— Наоборот, Джозеф. Мы уже все друг о друге знаем с самой первой встречи, только забыли. Теперь мы знакомимся заново.
Она говорила как Ротенберг. Я не знал, плакать или смеяться.
— Я вообще никогда не женюсь. Ни на тебе, ни на ком-либо другом. Ничего личного.
— Почему это?
— Просто решил. Так мы разговариваем или целуемся?
И мы поцеловались. Мы много целовались, стараясь время от времени сыграть пару аккордов для вида. Мое хорошее настроение заражало весь приют. Повсюду бродили без причины улыбающиеся ребята, подхватившие невидимую, витающую в воздухе радость. Даже Лягух насвистывал мелодии, пока обходил с дозором душевые, бросая то тут, то там пронзительные взгляды, саркастически или восхищенно комментируя, чем нас одарила природа, тем самым обогащая наш словарный запас изощренными синонимами к слову «педики».
Мартовским вечером Сенак объявил за ужином о большом сюрпризе к концу недели. Им оказалась блестящая новенькая табличка с надписью: «Департаментское управление по вопросам здоровья и общества. „На Границе“», на замену прогнившей деревянной стрелке на одном колышке, которая показывала на землю и сообщала просто: «Приют». Говорили, будто сам депутат приедет устанавливать новую вывеску, но он был занят. Тогда все вспомнили о префекте, потом — о ректоре, а затем — о мэре. Никто не приехал, и в итоге табличку установил Лягух. Вернее, он курил и следил, как работают четверо сирот, в том числе Эдисон и Безродный, которые сверлили две дыры в земле, перевели двести килограмм бетона, по мнению Лягуха, с комочками, намесили еще два центнера бетона, получили ворчливое одобрение и наконец все закатали. Сенак собрал сирот у указателя и помахал кропилом со святой водой. Он еще долго любовался табличкой мокрыми от эмоций глазами.