— Где они раздобыли это тряпье? — сострил я. — В девятнадцатом веке?
Тишина. За все утро никто со мной и словом не обмолвился. Никто ни с кем не разговаривал. На завтрак — хлеб, вымоченный в каком-то шоколадном супе, и четвертушка кофе даже для малышей. Нас было человек сорок в возрасте от пяти до семнадцати лет.
Свисток. Мы вышли из трапезной. Момо следовал за мной по пятам в компании Азинуса. Опять свисток.
— Воспой Господу новую песнь, — затянула толпа.
Двигай губами, чтобы было похоже.
— Ибо Он сотворил чудеса…
Толпа разделилась надвое, и я последовал за самыми старшими. Вежливая монахиня, сестра Элен, мягко объявила:
— Сегодня я заменяю отца нашего на уроках французского.
Я не был готов к внезапной контрольной. Улыбающийся Момо весь час провел, рассматривая листок, и не написал ничего. Класс для старших устроили под сводами бывшего зала капитула — в огромном помещении с облупившейся штукатуркой, где разместилось с три десятка парт, кривых, будто их разом обрушили друг на друга. Там всегда было холодно. Огромный камин поглощал тепло летом и изрыгал снег зимой.
Причины своей непопулярности я понял лишь на перемене. Какой-то высокий парень подошел ко мне, сунув руки в карманы. Он посмотрел на Момо, который с вонючей мягкой игрушкой в руках ходил за мной повсюду с самого утра.
— Это твой брат?
— Нет, я его не знаю.
— Он тупой или как? Чего он постоянно улыбается? Он дебил?
Момо улыбнулся.
— Ага, — ответил я тем же тоном. — Он дебил.
— Смотрите, пацаны, у дебила ласты запачкались. Ща мы их начистим.
Тип прочистил горло и обильно плюнул на ботинки Момо. Приспешники повторили за главарем. Момо повернулся ко мне и посмотрел взглядом, переполненным вопросами, звуками, которые никогда не вырывались наружу, запертые за зубами. Так как остальные явно чего-то от меня ждали, я тоже плюнул на ботинки Момо. А чтобы стало еще понятнее, что я один из них, я наклонился к Момо:
— Вали отсюда.
Я прекрасно знал: Момо не виноват, что выжил. Не виноват, что жил далеко отсюда в жасминовой стране, где его охровые глаза очаровывали девушек. Не виноват, что пришлось уехать, разом, не попрощавшись с друзьями. Быстро, быстро — бежать, бросить муну[7] в беде — кто-нибудь другой доест, — быстро, быстро — собрать чемоданы, покинуть дом со всеми воспоминаниями. Слишком поздно, уже на корабле в Марсель, они заметили, что в спешке оставили дома разум Момо. А Момо, этот черный парень, ни о чем не просил — он просто ловил морского ежа.
Он не двинулся с места, и я повторил:
— Черт, вали отсюда!
На второй раз Момо послушался. И свалился. Прямо нам под ноги, сложившись вдвое. Я никогда раньше не видел приступа эпилепсии. А вот Лягух, который наблюдал за нами из угла во дворе, наверняка их повидал: он тут же подскочил к нам, поднял Момо, словно мешок, и исчез в здании.
От приступа улыбка Момо стерлась, но с Азинусом он не расстался — ни на секунду. Даже когда надзиратель перекинул его через плечо, Момо изо всех сил прижимал к себе это плюшевое царство.
— Ты видел «Мэри Поппинс»?
Мальчику, который тянул меня за рукав, было на вид лет восемь или девять. Еще малыш, конечно, но надо с чего-то начинать. Мы ходили по кругу во дворе небольшими группами или по одному — сорок три ребенка, не отбрасывающих тени. Некоторые играли в футбол. Они не пригласили меня в свою дурацкую команду, в которой никто не мог понять, где противник. Тем лучше. Если я сломаю руку или запястье, с музыкой можно распрощаться.
— Ты видел «Мэри Поппинс»? — повторил мальчик.
У него было странное, по-взрослому узкое лицо, зажатое между ушами, похожими на ручки от чашки. Щель между передними зубами была настолько широкая, что через нее мог бы пролететь весь «Патруль де Франс».
— «Мэри Поппинс»? Нет.
— Пф-ф-ф, — ответил он.
— Эй, подожди! Как тебя зовут?
Его голова поравнялась с моим пупком, но клянусь, он смерил меня взглядом перед тем, как ответить на вопрос:
— Безродный.
Он подошел к группе старших, в которую входили тот парень, что спал под кроватью, и двое других: один — толстый, другой — долговязый. Все трое были моего возраста. Сначала я подумал, что они прогонят малыша, посмеются над этим беззащитным солдатом, над его смелостью, желанием пополнить их офицерские ряды, где уже мелькали первые усы, а вместо эполет красовались прыщи. Но парни приняли его как своего, наклонились к малышу, чтобы выслушать, взглянули на меня и рассмеялись.