И вдруг, сквозь это «ничего», откуда-то, из неизведанных глубин, как начнёт пробиваться содержание! Да такое!
Или так ещё бывает — мелькает, мелькает перед тобой лицо — не разберёшь ничего. Сегодня одно на лице мелькает, завтра — другое.
Наверное не стоит их читать, эти письмена. Не стоит пытаться делать скоропалительные выводы. Только оно как-то само получается.
Вот, например, у третьего жителя, вернее, жительницы, этой комнаты, у Насти Кулешовой, практически нельзя было прочитать на лбу ничего определенного.
Хотя, казалось бы, Настя занималась вполне определенным делом.
Настя бредила хирургией. Причём давно бредила, ещё до поступления в институт.
Бредила, в основном, начитавшись книг, насмотревшись фильмов о хирургах. О полных мужества и романтики женщинах-хирургах военных лет.
Так и поступила в институт — с желанием быть только хирургом.
Слово «бредила» тут совершенно не случайно, ибо её увлечение, действительно, иногда напоминало бред.
Эдак балансировала эта увлечённость — на тонкой грани между нормой и патологи ей, как уже вполне можно было выразиться на четвёртом курсе мединститута.
Со второго курса записалась Настя в студенческое научное общество, на кафедре госпитальной хирургии, и устроилась работать санитаркой туда же, в клинику при кафедре, в хирургическое отделение.
С третьего курса начала Настя дежурить ночами, вместе со всеми экстренными бригадами хирургов, по очереди, без разбору. Пропадала в своём хирургическом отделении — иногда по нескольку ночей подряд.
В приёмном отделении госпитальной хирургии Настя выполняла самую грязную и тяжёлую хирургическую работу.
Без устали вставала к столу — ассистентом на аппендэктомии, прободные язвы, ущемлённые грыжи.
Без устали вскрывала мелкие гнойники.
Без устали «шила» пациентов, попадавших в хирургию в пьяном виде, с пробитыми головами, с рваными, колотыми, ушибленными и укушенными ранами.
Времени на прочую учёбу и, тем более, на личную жизнь, у неё почти не оставалось. В общежитии она в основном спала, как убитая, отсыпаясь за все свои бессонные ночи. Спала она также в трамваях, в троллейбусах, в метро, на лекциях и на семинарах. Поэтому на нежном личике Насти отражалось скорее вечное страдание от недосыпания, чем вечное мужество госпитального хирурга.
За решимостью положить свою жизнь на хирургическую ниву иногда читалась такая нерешительность, такая внутренняя бесприютность, что становилось страшновато читать на этом лице всё.
И внешность Насти была под стать выше изложенному. Вроде бы нежная, вроде бы стройная. Да руки великоваты, и размер обуви — не маленький. Волосы вьются, а она их всё распрямляет и распрямляет.
И одеваться не умеет: то — что-нибудь на ней мешковатое, то — что-нибудь маловатое. Плоховатое что-нибудь. Цвета одежды — тоже подстать выше изложенному. Или черный, или серый. Без вариантов.
Девчонки любили Настю, хотя считали немножко «с приветом». Старались общие посиделки подгонять так, чтобы они не совпадали с Настиными многочисленными дежурствами.
Потому что в компании, выпив чуть-чуть вина, Настя как бы «отходила», расцветала, начинала рассказывать всякие истории, и петь песни красивым голоском.
Песен она знала великое множество, причём самых разных. Романсы любила. Это от бабушки перешла к ней любовь к песням.
Что-что, а уж эта любовь у неё на лице отражалась безоговорочно. Но такое отражение появлялось редко.
Глава 2
Четвёртую жительницу комнаты звали Зина Ипатьева. Была она…
Не хотелось бы прямо так писать, однако — не выкинешь слов из песни.
Вот и приходится писать именно так, как оно было.
За всем множеством информации, которое было написано на лице у Зинки, прочитывалась чёткая, мучительная, выжженная как бы по живому надпись: «Я завидую».
Были они с Наташкой Поливиной из одного города, из одного дома, и из одного класса. Учились в школе они вместе, и вместе поехали в мединститут поступать. И, представьте себе, поступили, вместе поступили, с первой попытки.
Теперь вот и жили вместе. Только надо было бы поискать столь разных людей.
Ипатьева — худенькая была, невысокая. Лицо… как бы это сказать получше… Если бы не поджатые губы, не постоянно обиженное выражение — совершенно нормальное было бы лицо, даже симпатичное.
Волосы темно-русые, длинные. То уложенные в затейливую причёску, то собранные в хвост.