- Не отдам! - как окончательное, отрезал отец.
Хоня минуту молчал. Упрямо, уверенно заявил:
- Отдадите!
Отец от такой наглости рассвирепел:
- Не отдам!
Хоня, казалось, усмехнулся:
- Отдадите!
Хадоська, слушая это, затаила дыхание. Уже не сочувствовала, а удивлялась Хоне, его смелости в споре с отцом, его уверенности, что все будет так, как он хочет и думает.
Хадоську это не возмущало, ей даже нравилось тогда слушать это. Потом уже она подумала, что Хоня напрасно не уступил: только рассердил отца.
Долго после того, как Хоня простился, ушел, отец возмущался: "Жених, жених!", "Отдадите..." Он так ругал Хоню, что Хадоське даже было жаль парня, хотелось, и не раз, заступиться за него. Но она промолчала, не стала говорить впустую. У нее было свое мнение о Хоне и своя воля...
И в эту ночь долго не могла заснуть. Не было спасенья от комаров, от мыслей. К мыслям о Хоне, о Миканоре, о том, что доля ее такая - вековать одной, и раз и другой примешивались воспоминания про Ганну, про Чернушкин поклон. Увидела снова Захариху, больницу, Евхима. Снова мучили мысли о своем ребенке, о беде, которую не поправить никогда.
С болью вернулась снова неприязнь не только к Евхиму, а и к Ганне. Трезво хотела сдержать себя: помнила - радоваться чужой беде грех; виновато стала креститься.
"Божечко, злая я, злая, - каялась в отчаянии она. - Что мне делать, посоветуй, помоги мне, божечко! Нет доброты во мне. Не могу забыть, не могу!.."
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Однажды утром на лугу появилась таратайка. Едва она выкатила на болото из лесу, сразу заинтересовала: легкая, красивая, необычной была здесь, среди телег; издалека видать было - пожаловал кто-то не свой, кто-то из начальства.
Правда, рядом с чужим, узнали, спокойно покачивался Миканор, но любопытство от этого не только не убавилось, а стало острее. Миканор сам теперь был начальством, пусть своим, небольшим, а все ж начальством. Все важное, что приходило в Курени, шло через него; что-то важное, неизвестное - чувствовали - надвигалось и теперь, с этой коляской...
Таратайка прокатила по дороге у края болота, у самого леса и остановилась возле Миканорова надела. Тут и Миканор, и чужой сошли с таратайки, распрягли коня, пустили пастись. Неизвестно было, о чем там говорил приезжий с Даметихой, с Даметиком, подошедшим с косой на плече; зато видели все: приезжий снял городской пиджак, верхнюю рубашку, забрал чуть не силой у Даметика косу и пошел сам на покос. Рядом двинулись с косой Миканор и Даметик, - казалось, сконфуженный.
Дойдя до покоса, приезжий снял косу, поточил. Размахнулся ею - раз, другой, пошел ровно. Косил привычно, уверенно: видно было, что брался не впервые. И все ж заметили:
приезжий не косарь, и не только потому, что прибыл на городской коляске, а и по тому, как стоял, смотрел на помощника своего Даметик, как усердствовала у костра, готовя завтрак, Даметиха. Очень уж резво бежала потом к косарям, радушно просила о чем-то приезжего. Звала, видно, подкрепиться.
Приезжий с Миканором уселись около воза, перекусили - и снова взялись за косы. Пока можно было косить, махал косою гость рядом с Миканором, не давал никак куреневцам разгадать загадку. Правда, личность самого приезжего скоро была выяснена; кто был поближе, узнали, а кто был далеко, услышали, что приезжий - не кто иной, как председатель райисполкома Апейка; но загадку это обстоятельство не только не прояснило, а как бы запутало еще больше: зачем он тут, зачем добрался аж до мокутьского болота; почему не приступает к своему руководящему делу, а машет Даметиковой косой! Не было бы странным, если бы он, такой прыткий, добравшись сюда, приказал, как надлежит начальству, собрать всех, приказал бы помолчать и стал бы говорить о политике, о том, что надо выполнять куреневцам, чтоб не быть в долгу перед государством Стал бы, как другие, расхваливать колхозы, призывать вступать в них. Этот же не приказывал, махал и махал косой, словно и заботы другой не было; таил, что привело его в такую даль...
Утро было солнечное, все болото поблескивало и как бы дымилось. Люди посматривали на гостя, гадали, но не останавливались - косили, ворошили ряды, словно аисты, деловито белели по всей ширине болота, на котором торчало уже немало стогов. Солнце пекло, трава привяла, кое-кто уже бросил косить, а городской гость все махал и махал косою, будто только для этого и приехал.
Первая не выдержала Сорока: повесив косу на дубок, напрямик через ряды, через некошеное направилась к Миканорову помощнику. Стала рядом, уперла руки в бока, важно проследила, как он работает. Знала - все, кто может видеть, смотрят на нее.
- Что, тетка, проверяете, какой косец? - хитровато глянул председатель. Он вытер немужицкой ладонью лицо:
пот разъедал глаза.
- Косец, не секрет, управный! - отозвался в тон ему Миканор. - Нанял не жалею! Косец - молодец!
- Косец - игрец! Да очень же старается!
- Марку ж надо держать! Чтоб не осрамиться сразу!
- Перед кем же ето такой старательный?
- Как перед кем! Перед хозяином! Перед Миканором, дядькой Даметиком!..
- Косец - молодец! Не сумневайтесь, тетко!
Сорока взглядом кольнула Апейку:
- Агитировать за колхоз прибыл?
Апейка воткнул косовище, затаил улыбку.
- Да нет же! Видите, помочь вот Миканору надо! По службе человек занят, а отец - старый!.. - Уловив хитрый, испытующий взгляд женщины, с усмешкой, доверительно наклонился к ней. - Ну, и, признаться, заработать хочу! Зарплата малая!
- Совсем обеднел: год не пил, два - не ел! В чем только душа держится! - Сорока подтрунивала так же игриво: понимала шутку. - Что ето власть твоя обеднела так?
- Да власть тут ни при чем! Дорого все! - Апейка видел: за шуточками баба выпытывает что-то, ждет, нарочито серьезно, озабоченно спросил: Может, вам надо помочь?
Она будто и не удивилась:
- Поможешь! Вспашешь с ладоньку - беду наведешь на Сорокину головоньку! Скосишь какую частицу - кулачкою назовешь молодицу. Мол, батраков нанимает - семь потов выжимает!..
- Вам, тетка, не страшно! - засмеялся в ответ на Сорокины присказки Апейка. - Вам сделаем исключение: у вас особые условия, вы - вдова!
- Вдова - сама себе голова! А как начнется коллективизация, дак не поглядите, скажете: иксплутация!
- Дак, может, теперь и мне эксплуатацию припишут? - в шутку перепугался Миканор.
- Упишут! Сама в сельсовет схожу! Начальству в уши нажужжу.
Как ни показывала себя беззаботной Сорока, пошла назад, чувствовал Апейка, недовольная: ничего толком и не вызнала! Вскоре за ней наведался Андрей Рудой; курил, рассуждал о большой политике, осторожно, дипломатично подходил тоже: какие важные дела привели сюда председателя райисполкома? Гомонил, суетился Зайчик; молчал больше, внимательно, вдумчиво слушал Чернушка; гостей за день перебывало у Апейки достаточно. Он все посмеивался, уверял: помочь Миканору приехал и заработать надо. Он видел, что никто не верит ему, и был доволен той загадочностью, которая росла вокруг него, вызывала к его визиту все больший интерес. С этой загадочностью росло будто и значение его приезда сюда.
Не было ничего удивительного в том, что под вечер, когда стала спадать дневная горячка, людей снова потянуло к Миканорову огоньку. Потянуло далеко не всех, многие из хозяев неотрывно приросли к своим возам, своим наделам, как некиим рубежам обороны, настороженно следили издалека, будто ждали вражеского нашествия. Огни, что неспокойно краснели по всему болоту, напоминали Апейке бивуаки времен войны, как когда-то под Рачицей или под Микашевичами... Перед боем...
Видно, многих из тех, что сидели в обороне около возов, представляли у Миканорова огонька жены. Женщин было больше среди тех, кто окружал Апейку. Они держались вместе, то гомонили меж собой, то прислушивались к тому, что говорили мужчины с начальником; больше всех - Андрей Рудой, который добивался какого-то "научного" подхода...