Когда подала завтракать, села напротив, сложила руки на груди, смотрела, как он ест, и, как прежде, молчала. Он ждал: сейчас заговорит.
- Дак ето, сегодня? - выдохнула мать наконец.
- Сегодня. - Миканор умышленно не взглянул на нее, спокойно ел оладьи с салом. Давал понять: нечего уже говорить об этом.
- Не... передумал?
- Думали уже...
- Думали... - Мать минуту колебалась: столько спорила за эти годы, знала, как он слушается, все же не выдержала, попрекнула: - Ето, конечно, рушить!.. Толку из него, старого, если раскидать... Если оно струхлявело все... - Она в последнее время, возражая, почти всегда говорила так, будто заботилась больше о Миканоре, о его же пользе. - Если уж ставить, то - все новое. Чтоб стояло долго.
- Подержится еще и ето, мамо...
- Нас с тобой переживет, не бойся, - поддержал Миканора отец, идя к столу.
Мать встала, уступила ему место, принесла еще оладьев.
Попрекнула:
- Ты б, старый, помолчал. Если уж разумного сказать не можешь! Возразила Миканору: - Подержится! Это кажется только. Сгнило все из середины. Только с виду дерево как дерево, а внутри гнилое все! Осторожно, ласково села рядом. - Или колхозу уже и гумен не надо?..
- Говорили ж уже, - сказал отец, - охота дурить хлопцу голову попусту!
- Я разумное ему советую, - сдержалась мать. - Не обязательно разваливать все, что сложено...
- Дай поесть хлопцу, - строго распорядился отец.
Она промолчала, тая обиду на отца. Подошла к печи, - по-мужски рослая, заглянула в нее, взяла кочергу, подгребла уголья. Крупноватое, почти безбровое лицо ее неровно, зыбко освещало пламя.
- Не рушь, Миканорко, - попросила, когда Миканор вытер губы ладонью, поднявшись из-за стола. - Лесу много.
Он распрямил плечи: хорошо поел, чувствовал в плечах, в ногах, во всем теле нерастраченную радостную силу.
- Его, мамо, и надо немало, - сказал покладисто, довольно. - Новому дереву, мамо, тоже найдем дело, не бойтесь. Все пустим в дело. И новое и старое. - Вдруг заговорил деловито, серьезно, как бы разъяснял: - Мамо, нам надо быстро сделать. И времени и рук лишних нет, не разгонишься. А тут - дерево совсем готовое. Сразу складывать можно. Ясно?
На завалинке уже гомонили колхозники, Миканор надел пиджак, твердой поступью вышел на улицу. Посоветовавшись, отправив всех на работу, он вернулся в хату, хотел взять топор, который положил под лавку у дверей. Топора не было. Он догадался: взял отец. Снова заметил, что мать следит, как бы ждет чего-то; не оглянулся, вышел из хаты.
Еще от сарая увидел: у гумна целая толпа. "Вот жизнь настала: куда ни пойдешь, всюду - очередь, - подумал, почувствовав охоту посмеяться. - Если б деньги брать за глазенье, дак разбогатеть можно было бы!" Он легко, сильно пошел травяной, уже пожелтевшей дорожкой, с тем азартом, озорством, с которыми выходит бороться ловкий, уверенный в себе парень перед товарищами и девушками, перед всем селом. Когда заметил, что его увидели, следят, пошел еще легче.
- Народу, - оглянулся, будто удивился, - как на свадьбе!
Заметил близко Андрея Рудого, Сороку, Грибка, Зайчика.
Почти все колхозники стояли здесь - не пошли работать.
- Заскучали, должно быть, - поддержал Хоня. - Веселого давно не видели!
- Увидят сегодня! - шмыгнул носом Алеша.
- Ну, дак что ж: если уж такая охота - покажем, может? - Миканор повел глазами на Хоню, на Алешу, на Зайчика.
- А можно и показать, - захохотал Хоня. - Мы - не гордые!..
Миканор вынес из гумна заранее подготовленную лестницу. Приставил к стрехе, на самый угол гумна, проверил, хорошо ли стоит, ступил на перекладину. Хоня и Алеша сами взялись поддерживать лестницу. С верхней перекладины уцепился пальцами за клок соломы, поросшей зелеными струпьями мха. Почерневшая, истлевшая сверху, солома крошилась - он старался запустить пальцы поглубже. Цепляясь руками, упираясь ребром ступней в солому, стараясь не поскользнуться, почти на четвереньках, ловко побежал вверх.
Он бежал по излому крыши, по самому хребту, чтоб не так круто было бежал с неожиданно появившимся мальчишеским проворством, все время радостно помнил: снизу глядят люди. Не думал никогда, что пригодится давняя наука лазить по крышам: моментально достиг самого верха, сдерживая частое дыхание, остановился. Стоя на коленях, выпрямился - внутри что-то радостно и жутко дрожало. Знакомое - забытое.
- Может, передумал?! - крикнула снизу какая-то женщина, кажется Сорока.
- Слазь! - позвал кто-то из мужчин.
Другой подхватил:
- Пока не поздно!
Он шевельнулся, глянул вниз: оттуда смотрели, ждали, - подумал с мальчишеским озорством: "Глядите, привыкайте!
Еще не раз глядеть придется!"
- Берегись! - Миканор отвязал, рванул сивую березовую жердь. Она не сразу поддалась, будто вросла в стреху, - он рванул сильнее, оторвал; стараясь не потерять равновесия, уцепился другой рукой за крышу, изо всех сил толкнул.
Жердь непослушно качнулась и переломилась у самой Миканоровой руки; перевернулась раза два, подвинулась наискось немного и застряла над краем крыши.
Внизу засмеялись:
- Ага, не хочет!..
Миканор скинул другую жердь, ухватил еще одну, но та была старее, струхлявела совсем, - сломалась, едва Миканор попробовал оторвать от мха. Миканор швырнул вниз только конец ее. Оторвав жерди, Миканор решительно рванул чуб ободранной ветром, иссеченной дождем соломы на самом верху. Снаружи черная, она под низом была бурорыжей, исходила давней пылью, затхлой прелью. Дожди прибили ее, спрессовали, она отдиралась неохотно, неподатливо.
Миканор выдирал ее горсть за горстью, ожесточенно отбрасывал в сторону - часть ее летела вниз, часть застревала на крыше, отдельные космы с радостью подхватывал, уносил ветер.
Чем больше отрывал Миканор, тем будто злее бросал солому. Скоро из рыжей соломенной плеши вылупился желтоватый волдырь, начал расти, обнажился горбом стропил.
Показались первые, верхние латы, гумно будто оголило ребра.
- Не бросай так, связывай! - услышал Миканор отцовское, догадался: отец советует связывать солому. Чтоб использовать потом, накрывая конюшню.
Миканор попробовал связать: солома была такая истлевшая, что ломалась и крошилась, чуть попробовал скрутить свясло.
- Из нее уже и навоза путного не будет! - засмеялся Хоня, берясь помогать Миканору.
Миканор бросил несвязанный сноп, крикнул отцу:
- Отжила уже ваша солома, тато!
Теперь на крыше усердствовали втроем: Хоня, Миканор и Алеша. Солому сбрасывали прямо на ток, работать было легко и удобно, все трое будто похвалялись ухваткой друг перед другом. Замшелая, в зеленых струпьях крыша на глазах все оседала, обнажала желтые, запыленные стропила, опутанные паутиной жерди. Вертелись вблизи, прыгали по жердям, вопили воробьи бедовали о разоренных гнездах.
Одну за другой приходилось разрушать серые, старательно склеенные ласточкины хатки; не только Алеша, очень чувствительный к птичьему роду, ко всему беззащитному, ной Хоня приостанавливался, обнаружив жилье ласточки. Один Миканор действовал твердо; попрекнул даже: война без жертв не бывает...
Внизу почти все время толпились. Одни уходили, насмотревшись; другие подходили. Нехорошо, злобно поглядывал Вроде Игнат, ушел, не глядя ни на кого. Горевала Кулина Чернушкова- надо ж так изничтожить свое; до чего ж дошли некоторые. Чернушка появился позже; спокойно покурил с Даметиком, заметил по-приятельски: жалеть нечего, добро такое! Свернул с дороги, идя куда-то, старый Корч:
горбясь, смотрел, как усердствуют вверху. Когда тихо, как на похоронах, подошла Даметиха, рассудительно успокоил:
всему своя пора. В толпе дымил трубкою, кашлял сосед Денис, молодой Василь не появился, издалека глянул и отвернулся, подался своей дорогой. По-разному смотрели и другие, что собирались около гумна: одни разговаривали меж собой тихо, степенно, другие - поддевали тех, кто на гумне.