Алесь Маевый .. - Апейка, хотя уже догадался, о ком идет речь, остановился. - ...Алесь Маевый... так называемый "поэт" Алесь Маевый... в своем лакейском ослеплении... докатился до того, что даже выступил на собрании литфака... где пытался взять под защиту... разоблаченных богов из грязного нацдемовского болота... Вот до чего может довести потеря классового чутья... и пренебрежение распущенной "поэтической личности" к стремлению и воле коллектива.
Комсомольская ячейка правильно сделала, что принципиально разобрала эту анархическую вылазку... И ударила по новоявленному... нацдемовскому подголоску и адвокату...
Комсомольская ячейка университета с подъемом исключила... "поэта" Алеся Маевого из рядов комсомола... как отщепенца и перерожденца... Комсомольцы университета единодушно решили также ходатайствовать... и об исключении Маевого из университета... В университете не место... разложившимся нацдемовским подпевалам... и перерожденцам! .."
Под статьей стояла подпись - "Студент Г-ский". Апейка минуту смотрел на эту подпись, как бы стараясь прочесть еще что-то. Он ничего не понимал. То, что он прочел, было совершенно не похоже на парня, которого он знал; оно было так не похоже, что невозможно было поверить, что это о том же самом парне. Прежде всего он подумал - все это поклеп, злобный и бездоказательный; но то, что это было напечатано, что поступок "поэта Маевого" был обсужден и что здесь только рассказывалось о том, что уже произошло, сбивало с толку. Он схватил тревожным взглядом слова: "нашлись... ослепленные... потерявшие классовое чутье интеллигентики..."; снова, уже не так поспешно, неторопливо, с трезвой, внимательной рассудительностью стал перебирать строку за строкой...
"Как отщепенца и перерожденца!.." - засело в голове Апейки, когда он снова дочитал статью, уставил взгляд в загадочное "Студент Г-ский". Все же - Апейка это теперь чувствовал особенно хорошо - статья была туманная: при всех очень сильных, четко сформулированных политических обвинениях - почти ничего о конкретных фактах. Факты все эти - очень общие: "Выступил... заступился, докатился.."
Но эта неясность, туманность доказательств больше всего и тревожили Апейку: за ними могло быть все, самое страшное.
Хотя что могло быть хуже: страшное, видно, уже случилось; особенно страшное потому, что неожиданное. И неожиданное и непонятное.
- Вот, поехал учиться, - сказала вдруг с сожалением мать. - В люди захотел выйти! - Высказала, видно уж не в первый раз, наболевшее: Выучился!
Апейка почувствовал в этом упрек себе: он был тем, кто уговаривал ее, чтоб не держала дома, отпустила в люди сына. Не выдержала, с беспощадной суровостью осудила себя, его, Апейку:
- Как чуяло сердце!.. Сидел бы дома тихо!.. Бедный - да без горя!
Апейка не стал перечить ей. Знал, что спорить бесполезно: не докажет теперь ничего. Больше всего не мог спорить потому, что видел ее глаза; этот взгляд запомнился ему навсегда: усталые, выцветшие от времени, от полевого ветра и солнца, почти уже бесцветные глаза ее были на удивление прозрачны, как бы светились изнутри. Может, потому, что в них еще стояли слезы, что они так светились, Апейка не только ощутил, а воочию увидел такое безмерное страдание, такое горе и такую тревогу, что почувствовал себя виноватым. Будто сам был виноват перед нею. "Пусть бы сидел тихо дома!.." Невольно отвел взгляд: заметил, как пристально, остро смотрела ее дочь.
Чем он мог помочь им? Из всего, что надо было сделать, он мог пока одно: успокоить ИХ) хоть немного обнадежить. Он мог это и знал, что это надо сделать. Прежде всего.
- Ерунда какая-то, - сказал он как можно спокойнее.
С безразличным видом свернул, отложил газету. - Ерунда.
Написал кто-то, - может, по злобе.
- По злобе, конечно, по злобе! - ухватилась за это, просияла мать.
Потрескавшимися, крючковатыми пальцами стала торопливо вытирать повеселевшие глаза.
- Дак же пишут - обсуждал" на собрании!.. - не успокаивалась сестра. Смотрела все так же остро, недоверчиво.
- Ну и что - что обсуждали? Все могло зависеть от .того, как доложили. Как показали то, что было. Неверно показали, не разобрались...
- Исключили ж, пишут, из комсомольцев! Из университета хочут!
"Эх, ты!" - подумал недовольно Апейка. Однако заговорил спокойно, сдержанно: все время, не глядя, видел внимательный взгляд матери.
- Могли и исключить! Не разобравшись, под горячую руку! Поддавшись тому, кто наговорил по злобе!.. Все может быть!.. Успокоятся, разберутся, переменят все!
- Переменят?
- Обязательно.
- По злобе, по злобе, Нина! - поддержала Апейку мать. - Ето правда, по злобе! По правде такого и подумать никто не мог. По злобе! - Взглянула удивленно, озабоченно: - Только ж кто ето на его так взъелся? И за что? Ето ж надо - съесть готов! Набрехал такого, что страх слухать!
На хлопца, который век птенца не обидел! Не то что человека! .. - Она смотрела на Апейку, искала в нем согласия; и он соглашался, поддерживал ее. - Говорят: заступился за кого-то! За поганого бога какого-то!.. Теперь все боги погаными стали!.. Слова не скажи доброго!.. А он и заступился! .. Слово, может, только сказал, дак етот нелюдь и взъелся! Наплел такое на человека!.. По злобе! Конечно, по злобе все!.. Дак, говоришь, вернут все ему?
- Должны вернуть. А как же иначе?
- Если ж бы так было. Дай божечко!
Нина молчала: было видно, не успокаивалась. Уже не столько для матери, сколько для нее сказал:
- Скоро поеду в Минск. На сессию ЦИК. Зайду, сам разберусь во всем. Дав, понять, что с этим кончено, что говорить больше не о чем, поинтересовался: - А как там дома? С хлебом, с картошкой?
- Да картошки хватит. И с хлебом перебьемся как-нибудь. - Мать снова вспомнила: - Как чуяло сердце, когда уезжал! Как знало! Не так себе болело!.. Сидел бы пусть дома, тихо...
- Все будет хорошо, Марья Матвеевна!.. Так, говорите, хлеба хватит?
3
Апейка до конца держался спокойно, рассудительно. Не выдал тревоги или неуверенности и тогда, когда проводил на крыльцо, простился. Только вернувшись в кабинет, остановился посредине, уже не таясь в тяжком раздумье: что там произошло?
Он забыл, что собрался было идти; устало сел на край стола и сидел в сумраке, не шевелясь, думая об одном: что там случилось? Все, что он прочел, было таким неожиданным, так не вязалось с тем, что он знал о парне до сих пор, что и теперь никак не мог поверить прочитанному, не оставляла мысль о каком-то непонятном недоразумении или несправедливости. Вместе с тем мысль его уже беспокойно доискивалась причины того, что могло привести к злополучному собранию, ко всему, что было там на собрании, к туманной и страшной статье в газете. Что в этой статье правда и что - неправда?
Сколько ее, правды, и какая она?
Тревожась, он стал перебирать в памяти то, что знал до сих пор о нем, еще давно ли, казалось, таком ясном, понятном парне. В памяти ожило полузабытое: каким знал Алеся вначале. Диковатый, болезненный мальчик, ничем особенным не бросался в глаза. Был разве что скрытен, как немногие, и, если не знал чего-либо, очень уж терялся, краснел. Хорошо помнится очень удивился, когда вдруг попалось на глаза первое его стихотворение под обложкой исписанной тетради. Стихотворение было, и теперь помнится, про поле, про метель, про одинокую, покривившуюся хатку в поле.
Удивительно не забывались строчки из него: "В поле холодном, под вьюгами дикими малая хатка стоит. В даль бесконечную окнами тихими век боязливо дрожит..." В хате на печи жались один к одному, мерзли дети: отец поехал в лес, мать пошла куда-то - теперь уже не помнилось куда. Плохо детям одним, холодным и голодным, - жалел их автор; но и покривившуюся хатку и стихотворение согревала надежда, что беда не вечна: отец воротится, печка затопится, мама их будет кормить! Не очень складное, не очень оригинальное стихотворение. Вспомнил, как сидели вдвоем после занятий - попросил остаться "поэта"; еще не совсем веря, всмотрелся, спросил про стихотворение: "Сам написал?" Алесь отшатнулся, будто его хотели ударить. Глянул испуганно. Готов был каждый миг броситься бежать. Вспыхнул, словно его уличили в чем-то постыдном. Не подымал головы, стриженой, с коротенькими мягкими волосами, с чернильным пятном возле уха. Когда похвалил: "А знаешь, стихотворение хорошее! Правда - хорошее!" - тот только ниже опустил голову. "Это - не одно? Не одно, правда? Много у тебя их? .." - не хотел отступаться от него, но тогда так и не добился ничего: парень уставился глазами куда-то под парту и молчал. Уже когда он, учитель, разрешил идти, парень у порога задержался, выдавил жалобно: "Не говорите никому!"