Современные... Все меняется. Изменились и законы поэзии...
- А Купала? У Купалы ведь тоже все просто. И современный, а все просто, ясно. - Апейка припомнил: - "Среди пущ и болот белорусской земли..."
- Это из его дореволюционных стихов. Теперь и у Купалы другие мотивы и стиль другой. Возьмите его "Орлятам". Купала также старается идти в первых рядах новой поэзии. Но ему нелегко освободиться от старого...
Возражая, Алесь говорил мягко, без какой-либо амбиции, в тоне его чувствовалось не только уважение к бывшему учителю, а и добрая, не растраченная в городе скромность. При всей деликатности своей, все то, что говорил, Алесь говорил твердо, убежденно. Он, Апейка, сам возражал ему мягко, как бы осторожно, можно сказать, не столько и возражал, сколько высказывал свои сомнения, не утрачивал ощущения:
ученик вырос! В чем-нибудь другом Алеся, видать, поучить можно, а что касается поэзии, то здесь и прислушаться нелишне. Прислушаться да поразмыслить.
- В каждую эпоху, - терпеливо объяснял Алесь, - в поэзии были свой строй, свой язык. У Пушкина - одни, у нас - другие... Меняется время, меняется и поэзия...
В наши дни этот закон действует еще сильнее: наше общество не похоже ни на одно из тех, что были раньше! Это ставит и особые, необычные задачи перед поэзией! Нашим поэтам надо говорить так, как до них не говорил никто! Отсюда и вся радость и вся трудность!
Долго ехали молча; только размеренно, споро рубили смерзшийся, укатанный снег лошадиные копыта, скрипели гужи, бежали навстречу заснеженные деревья, кружилось поле. Алесь снова поднял воротник, спрятал маково-малиновые уши, вбирал блестевшими глазами изменчивую яркую красоту дороги.
Говорили еще немало, но уже не о литературе: вспоминали школу, товарищей Алеся; Апейка рассказывал о своих исполкомовских делах. В разговорах незаметно доехали до леса, перед которым дорога расходилась на две: одна - в сторону леса, в сельсовет, а другая - через лесок же - к уже недалекому родному селу Алеся. На развилке Алесь соскочил. Он, Апейка, сказал, что мог бы подвезти и до дому, но парень замотал головой: "Не надо, добегу сам. Тут близко". Вскинул на плечо фанерный сундучок, благодарно помахал рукой; в кожушке, в сапогах, фасонистой шапчонке, то шагом, то бегом направился дорогой к дому. Отдаляясь, оглянулся, помахал рукою...
В молчаливом лесу, в чуткой, звонкой тишине, долго и радостно думал: вышел парень в большой мир, расправляет крылья. Вот и нещедрая на хлеб и на писателей болотная полесская земля начинает давать миру поэтов. Пусть он еще только пробует голос, пусть его пока не очень слыхать, - кто знает, как он взлетит потом, когда окрепнут крылья, когда наберется сил. Кто знает, может, там, краем леса, в залатанном кожушке и шапке с пуговкой идет будущий Янка Купала или Никитин. "Нас и дети наши вспоминать со временем перестанут, а он, парень этот, может, в народе, в мире вечно жить будет - словом своим, стихами своими..."
...Это было уже совсем недавно, летом. Случайно узнал, что парень снова приехал домой, живет у матери. Когда понадобилось наведаться в одну из близлежащих деревень, нарочно свернул к Алесю. Не повезло: вошел на пустой двор, дверь в хату была на задвижке. Помогла девушка-соседка:
увидев "дядьку", что оглядывается во дворе, побежала за матерью Алеся та копалась за гумном, на огороде. Мать, вытирая руки о фартук, радушно пригласила в хату, но он не пошел: сказал, что заехал ненадолго, только навестить сына.
Присели на теплой завалинке, под липою...
- Исхудал совсем... - высказала ему боль старуха. Губы ее, сухие, потрескавшиеся, жалостливо дрогнули, но все ж она сдержала слезы. Чахотку признали. Процесс, говорят...
Апейка, и сам встревоженный, попробовал, как мог, успокоить ее.
- Учился, учился и вот - выучился. - Рассудительно горько подумала вслух: - Постнятина, известно. В городе, говорят, голодно много кому. А ему, без помощи, дак и вовсе.
А он с малых лет некрепкий здоровьем, вечно недоедал. А тут еще до науки такой падкий, иссушал все голову...
- Ничего, Марья Матвеевна. Вылечится. В Минске доктора хорошие. Первого сорта специалисты. Больницы хорошие, под хорошим присмотром будет. Вылечится, не горюйте до поры. Только вот поддержите питанием пока. Берегите - человеком большим становится. Гордиться сыном своим можете.
Алесь пропахивал картошку. Вскоре уже сидели вдвоем на обмежке; видел его исхудалое, почти без загара лицо, узкие и острые белые плечи, домотканые, коротковатые уже штаны с заплатами на коленях, белые, с налипшей землей ноги. Он был голый до пояса, ясно выделялись ребра под белой кожей, было видно, какой он худой и чахлый.
Сестра, водившая коня, только на минутку приблизилась, поздоровалась и снова направилась к коню - пасла его в отдалении. И сидели и говорили на обмежке вдвоем.
- Почему не зашел, когда ехал сюда? - упрекнул его дружески.
- Я заходил. Вас не было. "В районе", - сказали...
- Передал бы или записку оставил бы что приехал. На родине ..
- Мало у вас хлопот без меня! Я думал было черкнуть два слова, а потом решил - не надо...
- Скажи - поленился. На первый раз даю выговор. В другой раз, если такое повторится, будет хуже. Запомни...
Он улыбнулся:
- Запомню.
- Надолго сюда?
- На месяц.
- Больше надо. На вольном воздухе надо побыть. Оюродом попользоваться. Зеленью свежей.
- В редакции просили. В газету я устроился. Работать надо. Летом разъезжаются все. Из-за этого, главным образом, и взяли меня. Ну, и когда подработать, как не летом!
- А что с легкими?
Он поморщился, не хотелось говорить.
- Нашли что-то. Затемнение верхушки справа. Диссеминация - есть такой научный термин. Смертельной опасности нет, сказали. Но - будто надо лечение. Хорошее питание, хорошая комната, здоровый режим... - В голосе его слышалась ирония.
- Алесь, отчаиваться не надо. Но и посмеиваться тоже ни к чему... Твое здоровье не одному тебе нужно... - Уловив ироническую улыбку, не дал возразить ему: - Будь благоразумным! .. Пишешь тут?
- Мало. Лодырничаю без стыда. Гуляю, смотрю...
- Гуляй. Отдохни. Стихи - потом. Сами на бумагу бежать будут... Кстати, загорать тебе, кажется, пока не следует... Что в городе?
- Занимался много, экзамены. Так не очень и видел .. - Погасил улыбку, озабоченно умолк. - Неспокойно в городе.
Погань разная голову подымает. Всякая грязь на поверхность всплывает... Ну, и дураков немало, что только грязь и видят всюду. Не верят, что люди могут быть и чистыми!.. - Он вдруг тряхнул головой: - А ну их в болото!.. - Обвел блестящим взглядом поле, лес вдали. Счастливый, зажмурил глаза, запрокинул голову, шумно, во все легкие, вздохнул: - Воздух у нас!
Лесом и лугом даже в поле пахнет!.. И вообще - рай тут! В Минске все время в суете. А тут - тишь!
Думай, сколько влезет!
С особой жалостью вспоминались потом белые острые плечи, ребра под белой, не тронутой загаром кожей. С тревогой вспоминалось ироническое: есть такой научный термин - диссеминация!; потом от врача он узнал, что значит этот научный термин, написал Алесю в университет письмо и просил и приказывал беречь свое здоровье, серьезно отнестись к болезни. Тогда беспокоило его больше всего здоровье Алеся.
Отсюда он, Апейка, ждал беды. И вот - на тебе!.. С особым, тревожным значением вспомнил он снова то, что Алесь говорил о "грязи", о "дураках", которые не верят, что есть "чистые". Вспомнил не вообще как опасное явление, а как беду, что имеет непосредственное отношение к парню.
В кабинете стало темнее, а он все сидел на столе, перебирал все в памяти, старался разрешить неожиданную, непонятную ему загадку. "Выдумка, клевета!" - приходило снова упорное, самое простое. "Наплел какой-то дурак - и пошло!
А там - и напечатали!.." Мысль такая приходила Апейке главным образом потому, что ему хотелось, чтоб было это, самое безопасное для Алеся, и потому, что она больше отвечала всему, что он знал о парне. Однако трезвые рассуждения разрушали это доброе, желанное: "Так просто и напечатали бы! Все же там близко было, под боком у газеты. Все видно.