- Чтоб тебе... последние мозги повысохли, гад подколодный!
Увидев Маню, что все стояла посреди двора, тихо, жалобно всхлипывала, забегала около нее:
- Не слухай никого! Не думай попусту! Со зла все. Мало чего наплетут по злобе. Не слухай никого, рыбочко! Пойдем уже! Как бы маленький не выпал из люльки, упаси боже!..
Маня только скулила, как щенок. Всхлипывая, безвольная совсем, будто во сне, поплелась с Дятлихой в хату.
7
Ни Володька, ни дед Денис еще не знали про беду: оба были в поле, осматривали пчелиные колоды перед зазимком.
Колоды, правда, были уже утеплены, однако деду Денису не терпелось еще посмотреть, проверить все: боялся дед, не упустил ли чего, когда ходил первый раз; память старая, чего доброго, и подвести могла! А подвести было ей нетрудно:
колод у деда как-никак семь штук, и стояли они - по всей земле вокруг села, на опушках, на полянах, - все высоко на деревьях. Пока доедешь от колоды к колоде, пока взберешься!
Володька ездил с дедом не так себе, не из пустого любопытства. Помогал ставить лестницу к деревьям - она была тяжелая и длинная; держал лестницу, когда дед осторожно подымался с перекладины на перекладину; помогал деду нести лестницу на телегу.
Ехать было хорошо, а стоять, держать лестницу - скучна, и зябли руки. Однако Володька не жаловался, - впервые ли было терпеть ему тяготы и скучать: не одно уже лето изо дня в день пас свиней, коня даже пас, и мок, и мерз в поле, стерег - как привязанный был к ним. Сперва выносить скуку эту было мучительно, потом притерпелся, пообвык: ничего не поделаешь помогать надо, зарабатывать на хлеб. Не маленький уже, не век же есть хлеб дармовой, сидеть на чужой шее!
Словом, теперь это был не тот беззаботный сорванец, который только и знал: хочу гулять, хочу есть; знал Володя теперь, что, кроме этого соблазнительного "хочу", у человека есть неприятное, но обязательное, непременное "надо". Не всегда "надо" побеждало "хочу", но он уже хорошо понимал, что "надо" - важнее, что не считаться с ним нельзя...
Так на выгонах и на пастбищах познал маленький человек большие противоречия человеческой жизни. Познал он и сложность мира, сложность положения человека в нем. Записанный в олешницкую школу, за три месяца он посидел за партой в первом классе только каких-нибудь десяток дней: другие дни то помогал по хозяйству, то - в слякоть, в дождь - сидел в хате, не в чем было ходить, то гулял где-либо с приятелями, отдавшись своему соблазнительному "хочу"...
За три года он заметно подрос и стал больше походить на мать. Как и у матери, волосы у него были белесые; одного цвета - серо-синего - были и глаза, не такие, как у Василя, не хмурые, настороженные, а доверчивые, кроткие, не по возрасту задумчивые. Эта задумчивость как-то особенно заметна была в подростке, была как признак того, что человек смотрел на мир серьезно, по-взрослому рассудительно...
- Дед, - сказал он, колыхаясь вместе с телегой на ямках и кочках, - а у Желудка, учителя, ульи как хатки. И - прямо на земле стоят, в садике...
- В колодах им лучше. Затишней. Не так беспокойно...
Володя, правивший конем, объехал яму, помолчал, подумал о чем-то своем, тихо спросил:
- Они очень беспокойные? Больше, чем люди?
- Больше!.. - Глаза деда блеснули живо, весело. - Еще какие беспокойные! Они хоть маленькие, а между тем чуткие - страх! Деликатная тварь! Все чует! Любишь или нет, весел или невесел! Все сразу!
Володя не сказал ничего, только задумчиво поглядывал из-под раскисшего, похожего на собачье ухо козырька. Дед помолчал немного, сказал довольный:
- Етот год пчелам зима нестрашная будет. В колодах теплынь, что в доброй хате! Пусть им хоть какой холод - бояться нечего! И еды, тем часом; хватит! До самого лета меду оставил тот раз!..
Ехали уже к последнему - седьмому - улью, когда на дороге попался Андрей Рудой, который также куда-то направлялся на телеге. Хотели разъехаться, но Рудой остановил коня, соскочил, окликнул деда. Подошел, спросил, давно ли в поле.
- Вы ж, следовательно, и не знаете, что у вас учинилось! - сказал, явно радуясь тому, что представился случай сообщить.
Дед бросил взгляд из-под белых бровей:
- Что, тем часом, учинилось? ч _ - Учинилася, Денис Игнатович, у вас, та-скать, особенная происшествия! Рудой затянулся самокруткой, пустил носом деликатный дымок. Происшествия, та-скать, на весь сельский масштаб! Все село гудит: раскол в семье Дятлов! - Он перехватил нетерпеливое движение деда и сказал: - Жаня уходит к своим. А Василь - есть сведения - берет Ганну Чернушкову!
- Как ето - берет?..
- Та-скать, сговорилися тайно!
Дед сразу взял у Володи вожжи и, не говоря больше ни слова, повернул в Курени.
Володя видел, что новость, услышанная от Рудого, очень встревожила деда: про пчел даже сразу забыл! Володька ж сначала воспринял весть со взрослой и спокойной рассудительностью: уходит Маня, ну и пусть уходит! Он будто увидел, как она идет по улице, толстая, медлительная, подумал просто: Василь все равно не любит ее, если с Ганной жить хочет! А так и Василю хорошо будет, и Ганне, и Мане, - а то что ей за интерес с Василем, если ему другая больше нравится! Она и так сколько наплакалась оттого, что он .вечно хмурый, недовольный. Теперь хоть поживет тихо, у своих!.. И ей хорошо будет, и Василю с Ганной. Он тут же с тревогой подумал: а с кем же теперь останется мальчик - с Василем или с Маней? - и почувствовал, что жизнь снова напомнила о своей сложности. Он решил все же, что и этот узел распутать можно так, чтоб всем хорошо было: пусть живет немного у одних, немного - у других, ему так еще лучше будет! Вместе с этими заботами Володю вдруг осенила радость: они теперь с Хведькой - родня! Ганна же Хведькина сестра!
Эта радость и жила в нем большей частью, когда он ехал с дедом к селу. Ему очень не терпелось скорее повидаться, поделиться большой новостью с приятелем, - Хведька ж, может, еще ничего и не знает! Когда ехал по улице, так и ловил взглядом, не видно ли знакомой фигурки, так и тянуло соскочить, кинуться искать! Так жаль было, что Хведька, может, в Олешниках на уроках еще!..
Подумал: зайдет на минутку, услышит сам своими ушами все, тогда побежит искать, а если Хведька на уроках, - побежит к гребле навстречу! Но когда въехал во двор, увидел печальную мать, когда вошел в хату, увидел заплаканное, несчастное Манино лицо - почувствовал, что радость враз вытекла, как вода из ладони меж пальцев. Очень жалко стало Маню: не рада она, вон как горюет! И мать - будто покойник в хате!
Хотел даже сразу уйти из хаты, но мать заметила, позвала, дала поесть.
Оттого что Маня сидела на полатях над люлькой и всхлипывала, еда в горло не лезла. Похлебал борща так, для приличия, чтоб мать не говорила ничего, поскорее вылез из-за стола, вышел во двор. Отойдя от двора, остановился на улице, полный больших, тяжелых противоречий.
Было так жалко Маню и мать, что идти к Хведьке уже не хотелось. Он и не пошел к Чернушкам, подался на выгон, с выгона - к болоту, но от зарослей повернул назад, побрел загуменной дорогой. Шел - сам не знал куда. Не знал, что делать. Человек был совсем сбит с толку.
Постоял на своем пригуменье, забрался в гумно, зарылся в солому. Сидел тихо, молча, с каким-то успокоением ощущал, как пахнет житной соломой, холодной глиной тока, старым деревом. Под стрехою вертелись, чирикали воробьи, и это знакомое чириканье тоже как бы успокаивало. Однако сидеть вскоре надоело. Когда вновь вышел на свет, на пригуменье, изо всех дружков вспомнил одного Хведьку. Именно Хведьки не хватало теперь ему. Один Хведька нужен был.
Все ж пошел на Чернушкин двор без прежней непринужденности, с непривычной тревогой и осторожностью, как бы чего-то боялся. Совсем оробел, когда вдруг увидел не коголибо другого, а Хведькину мать, когда она так глянула, что чуть не бросился бежать. Хведьки не было, и Володька тоскливо поплелся на выгон, потом - в заросли. Человек все не находил себе места, жил единственно тем, что выглядывал, не видно ли ребят на дороге, не возвращаются ли из школы.