Курочки все спят! Телятки, поросятки!.. А-а... а-а...
Она носила, баюкала, пока мальчик не утих, не заснул крепко, положила в люльку, покачала его. Потом еще долго стояла в темноте, как бы не соображала, что надо делать; спохватилась, поплелась к полатям, когда что-то заговорил сквозь сон Володька.
- Уйду я! - вдруг тихо, твердо сказала Маня. В голосе ее послышалась злоба. - Живи с етой своей!.. - Она не удержалась, завсхлипывала: - Мало ей одного... своего!..
Василь промолчал. Не обнадежил, не успокоил. В голову вновь лезло: что ж будет с хозяйством, с конем, с землей, которую дал тесть? Среди этой хлопотной неопределенности не давали покоя мысли о Ганне, сожаление, что не повидались сегодня. Это неожиданное осложнение в семье не позволило прийти в условленное место, а она, Ганна, видно, ждала!.. Ждала - и не дождалась! А повидаться надо было, даже теперь... Теперь так особенно надо было б...
Он не знал, что Ганна в тот вечер жалела также, что не может прийти...
9
Они встретились через три дня, - встретились, хотя уговора не было: просто подсказало чутье. Первая пришла Ганна; идя загуменной дорогой, осмотрелась, остановилась в темноте возле Василева гумна, прислонилась к стене.
"Неужели не придет, не увидимся?" Ганна стоять не мо!ла спокойно от мысли, что так может случиться. Вслушивалась, вглядывалась, дрожа от нетерпения. Едва заметила темную фигуру, шедшую со двора, едва узнала, что он, - дрожь охватила еще сильнее.
- Я уже. боялась! - сказала тихо, откровенно. - Не догадается, думала!..
Он помолчал. Не взял ее руку, не обнял.
- Я и вчера приходил... Думал: может, придешь...
- Нельзя было мне... Сегодня... чуть вырвалась к своим... Насильно, можно сказать...
- И за мной смотрят: не верят...
Между ними была та же сердечность, что и в прежние встречи. Но прежней близости, взаимности, странно, уже не было. Вместе с ощущением близости, непрошеное, неизбежное, чувствовалось еще что-то третье, - стояло меж цими, не позволяло им быть близкими. Особенно это третье сдерживало Василя - Ганна это ощущала остро, обиженно.
- Знаю уже... Мачеха сказала... как у тебя было... - говорила она, стараясь не замечать его сдержанности. - Как Прокоп ушел...
- Ушел... - Василь за тем, что она сказала, угадывал еще вопрос: а как же с Маней будет? - но не ответил ничего. Не хотел ни говорить, ни думать об этом. Сам не знал.
То, что стояло меж ними, отдаляло, было неясное, неподвластное им, тяжелое. Они с минуту молчали, близкие и далекие.
Ганна вдруг попыталась переступить межу, нарочито весело, задиристо усмехнулась:
- Вот и нечего бояться! Знают все!
Василь не засмеялся.
- Знают ..
- Не так оно страшно, как казалось!..
Василь помолчал. Его молчанье не только не остановило ее, а как бы придало еще большей решительности - Потерплю еще немного, - сказала она удивительно легко. - А там!..
Василю казалось: Ганна вот-вот засмеется! Он хмуро поинтересовался:
- Что - там? ..
- Кину все! Пусть оно сгорит! - Как о давно обдуманном, сказала уже без смеха: - Уйду!
- Куда ето?
- Хоть куда! Куда глаза глядят!
- Скажет же!..
- Решила - и пойду! Только того и свету, что Курени!
Чем пропадать тут век, дак, может, найду что!.. - Она говорила все горячее, серьезно. - В Мозырь пойду, а то и дальше! Только бы подальше отсюда! Чтоб,Корчей и духу не било! И не видно, и не слышно!.. - Ганна вдруг добавила откровенно: - Вот если бы ты был!..
Она не только хотела этого, она будто позвала: так это было сказано. Василь чувствовал: сказала о нем не вдруг, не случайно, думала об этом; ему стало хорошо, радостно.
Минуту было ощущение счастливой, большой близости, - в мире было только его и ее счастье.
- Не бойся! Ничего не бойся! - как бы угадывая его настроение, говорила она. - Ето только сразу - осмелиться - страшно! А там хорошо будет! Увидишь!.. Или мы паны какие? На чужом жить приучены с детства? Руки есть, работать умеем! Не пропадем нигде, увидишь! Что я говорю - не пропадем! Жить будем, как никто не живет здесь! На зависть всем жить будем! Вдвоем дружно, счастливо, как никто! Я ж тебя так люблю! Так любить буду век! Родный, любимый мой, Василечек!..
Никогда чничьи слова не волновали Василя так, как ее, Ганнц, в тот вечер-. Никогда никого не любила Ганна так, как его, - в той холодной, неуютной темени около гумна.
В беде, в отчаянии Василь был для Ганны не просто любимым - был надеждой, спасением, был той жизнью, к которой она рвалась. И она для Василя была тем счастьем, которого ему так не хватало всегда.
Ее горячий шепот, ее решимость побеждали всегдашнюю Василеву рассудительность. Минуту чувствовал удивительную легкость, веселую волю в себе - будто уже шел вместе...
Все же - больше по привычке - сдержал себя:
- Не так ето просто...
- Просто не просто, а не надо бояться! Ето отважиться - только страшно! А как отважишься - легче! Страшно только
начать! А там легче будет - увидишь!.. Не век же жить не любя! Если б любил - другое дело! А если не любя - дак чего бояться!
Чего жалеть тех коров, той хаты! Какой в них толк, если терпишь только друг друга! Любовь будет - все наживется! И не на горе - на радость! Все на радбсть будет.
Она вдруг оборвала свой шепот. Порывисто,подалась к нему, обхватила руками шею, прижалась так, что он почувствовал всю ее - от горячего лба до сильных ног. Минуту стояли так - словно передать хотела весь свой огонь, всю отвагу своей души. Оторвалась так же внезапно, сказала тихо:
- Не обязательно сразу решать. Подумай!.. Когда решишь - дай знать.
Последние слова произнесла спокойно, как-то деловито, повернулась решительно, быстро пошла в темень загуменной дорогой.
Василь постоял немного, подался не спеша ко двору.
- Стоял ли потом у повети, лежал ли на полатях, воспоминания, мысли о свиданье с Ганной, о том, что она говорила, тяжко ворочались в голове, бередили душу с небывалой гопречью. Были минуты, когда казалось, он готов бросить все - пропади оно пропадом! - бросить и идти с нею, с Ганной, за тем счастьем, что где-то же и вправду, может, есть, может стать их счастьем! Правду говорила: не жизнь, если не любишь, не век же терпеть, не любя!
Однако за этим находило другое, холодноватое, рассудочное, и душу давил камень. Куда он пойдет, как он брюсит все, чем жил все дни, целые годы, что приобретал с таким упорством - по крупице, по зернышку, таким трудом, свету белого не видя? Можно было бы не уходить никуда, не бросать ничего, просто Ганну взять к себе, - но тогда что же от того хозяйства останется: земля лучшая пропадет, коня отдать надо, за хату век не расплатишься! Да и о ребенке подумать надо, - как ему, безотцовщине несчастному, быть, живого отца имеючи! А что без отца будет - понятно: не отдаст же Маня ему хлопчика, не отдаст! А там - возьмет кто ее с сыном, изведет гад какой-нибудь ни за что человечка, отцову кровь!..
И сынок - радость его и надежда. И - хозяйство, которое так уже наладилось было! Конь, земелька, хата! Где ты, когда ты опять все наживешь!.. Но вслед за этим чувствовал снова объятия Ганны, видел ее хозяйкой в хате-мечте и снова порывался к ней, жаждал ее! Большие, непримиримые стремления разрывали Василеву душу!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Чистка происходила в Нардоме. Народу было полно. Люди сидели на скамьях, стояли вдоль стен, толпились позади у дверей.
Две лампы, что висели над столом президиума и под брусом посреди потолка, бросали два светлых круга - в одном из них был стол под красной тканью, за которым сидел президиум, а в другом - десятка полтора рядов тех, что слушали. Всю остальную часть зала скрывал полумрак; только присмотревшись, можно было со сцены видеть чубы, лысины, бороды, платки. Хоть председатель, вглядываясь в зал, не раз стучал ладонью по столу, призывал сидеть тихо, не перебивать, разговаривали много и перебивали; хоть просил не курить - курили.
За столом было трое: комиссия по чистке. Посередине сидел председатель комиссии Белый, работник партколлегии ЦК партии Белоруссии, коммунист с февраля 1917 года, приземистый, щупловатый, немолодой уже, с зачесанными назад, седыми волосами, спокойный в разговоре и в манере держать себя. По обе стороны председателя были члены комиссии: очень подвижной и очень худой, с копной черных волос, Галенчик, профсоюзный деятель из Минска, бывший мастер по выработке хромовой кожи, и широкоплечий, тяжеловатый с виду Березовский - железнодорожник. Оба члена комиссии первое время под взглядами стольких глаз чувствовали себя возбужденно: Березовскому, казалось, было неудобно, он почти не смотрел в зал и словно не знал, куда положить руки; Галенчик же от внимания такого множества людей был полон желания действовать, держался очень уверенно, не знал, куда девать энергию. Он медленно, твердо водил взглядом по рядам, по лицам, порой останавливался, с вниманием всматривался, изучал, с каким-то своим выводом шел дальше. То и дело Галенчик отрывал от зала взгляд, черные блестящие, навыкате глаза его прощупывали того, кто стоял у края стола. Когда он поворачивал голову, на худой, птичьей шее Галенчика обозначался большой кадык, во всем его облике было нечто птичье, угрожающее. Из всех троих Галенчик привлекал наибольшее внимание: казалось, что не Белый, а Галенчик - главный здесь, председатель...