Отдай поле, обобществи! Отдай поле - это все равно что отдай душу! Попробуй оторви душу! - как бы говорил он Миканору. Потом перестал говорить ему, обежав взглядом полосу, подумал уже про себя: - Вся сила человека - в земле.
И сила вся, и радость! Нет земли - нет, считай, и человека".
"Ганна!" - снова ворвалось в его мысли. Он невольно остановился. Будто зацепился за лто-то. "Ну вот, опять!.. - ожило знакомое, несбыточное. Опять - как спутанный. Докуда же это будет?!" Вместе с чувством вины перед Ганной испытывал и чувство обиды: "Не хотела, когда можно было.
За Корчом погналась. Теперь думай тут! А что я придумаю, что? Если ничего придумать нельзя! Нельзя уже!" Он растревоженно окинул взглядом поле. Оно, казалось, смотрело, ожидало, надеялось. Тысячами своих стебельков, что шевелились, волновались, как живые. И вдруг он почувствовал, как неизбывная тяжесть спадает. Как возвращаются давно не знаемые сила и ясность. Поле - беда его и радость. Егр сила и надежда его. Был он с ним и останется с ним! С ним только и жить ему!
Не бросит он никогда поле это, на которое не нарадуется, хату, в которой не жил еще, не бросит, хоть бы и хотел! Не может бросить, как не может сам себя загубить!
"Ганна", - вспомнилось снова, но так, будто разошлись уже. Разошлись, зная, что встретиться уже не доведется.
Стало тоскливо, жалко утраченного навсегда. "Не суждено, - в мыслях сказал он, утешая себя. - Не суждено было тогда, дак теперь нечего думать. Кончилось! О делах надо думать, о хозяйстве!" Идя снова межой, цепляясь лаптями за высохшие будылья, толковал себе: "Должно быть, так уже вечно: нельзя, чтобы все доставалось одному Надо чем-то поступаться... Дак и надо поступиться! Не маленький, не сосунок! Хватит уже баловством заниматься! Мало что нравится! Прошла пора! О деле заботиться надо!"
Через полосы со стерней, через вспаханное, через межи он подался к опушке, ближе к селу. Срезал большой угол, той же быстрой, сильной походкой, вдоль болота, лугом, почти напрямик, пошел к загуменью; обойдя село, вышел к своему гумну. До самых потемок, не отдыхая, махал и махал цепом. Уже в темноте закрыл ворота гумна, но не пошел ужинать, долго хозяйничал в хлеву, холил коня.
Вскочил снова на заре. Еще и не совсем рассвело, с топором поспешил к новой хате. Легко откатил от других одну колоду, приладил, чтоб не вертелась, замахал топором. Мать едва оторвала, чтоб позавтракал. До полудня тесал, так что дерево звенело под топором; после полудня ухватился снова за цеп И цеп бегал ловко, охотно, без устали.
Словно подменили человека.
3
Ганне никак не удавалось повидаться с Василем. Несколько раз проходила она за гумнами мимо его двора, ждала, но его не было. Не было Василя и на посиделках, куда ходила она прясть куделю.
Как надежде на встречу, обрадовалась Ганна слухам, что приехало кино
Кино привозили в Курени уже дважды, но первый раз Ганна была на сносях, а другой - дочка была на руках; только с чужих слов знала она, какое это чудо - кино. Очень хотелось тогда, после удивительных рассказов, посмотреть кино, но теперь привлекало оно не столько само по себе, сколько тем, что соберется много людей. Ожила, нетерпеливо заволновала надежда будет, должен быть и Василь! Хоть бы издали повидать, глазами перемолвиться...
Евхим еще под вечер подался куда-то: можно не бояться, что прицепится, задержать захочет. Только накормила скотину, торопясь, - чтоб не вернулся не вовремя! - накинула жакетку и сдержанной поступью вышла на крыльцо Высунулся, как нарочно, старик, просипел с подозрением:
- Куда ето?..
- Вот, пойду погляжу... - отмахнулась от него.
Чувствовала спиной, что смотрит вслед, но не оглянулась.
Шла твердо, уверенно.
Кино должны были показывать в хате Прокопа, в одной из самых больших куреневских хат. На грязной улице возле хаты, во дворе, в темени и в белом ослепительном свете, что бил из окон, толпились, шевелились, казалось, все Курени.
Почти сразу ее обрадованно окликнули, и она оглянулась, - ей улыбался Степан.
- Пойдем вместе, - сказал он весело.
- Можно вместе, - не обрадовалась она.
- За мной иди...
Было много не только молодежи, но и старых, особенно мужчин, - во дворе пришлось протискиваться через толпу.
Среди взрослых всюду шныряли дети. Гудел гомон, прорывался смех, веселые оклики.
"Как на свадьбе какой. Или в церкви под пасху..." - подумала Ганна, тоже повеселев.
- Во, тут есть такая машинка, которая ток электрический дает, радуясь, говорил Степан. - Крутить ее надо, чтоб электричество дала!.. Он засмеялся: - Смотри, сколько охотников покрутить! Попасть в кино бесплатно!..
Когда Степан и Ганна втиснулись в сенцы, она весело зажмурилась: до чего ж светло, такого света в сенях и днем не бывает. Глянула с уважением на лампочку, что сияла над раскрытыми в хату дверями. Уже после она заметила поблизости в сенях удивительную машину с кругами наверху, о которой Степан сказал, что это и есть киноаппарат.
- Главный аппарат, который показывает все... Все идет отсюда, от этого аппарата...
Его осведомленность давала ему теперь преимущество, и он держался с Ганной свободнее и смелее, чем обычно.
И не таил счастья. Она впервые видела его веселым с той поры, как он вернулся из неудачного бегства в коммуну.
Ганна знала, что он тяжело переживал свое исключение из коммуны: кулацкий сын! - знала, что только слезы матери заставили его снова вернуться с временного пристанища - уже в Юровичах - домой. Она удивилась, увидев впервые, как он возмужал за какой-нибудь месяц. Стал молчаливым, понурым, каким-то неузнаваемо нелюдимым, медлительным.
Что-то в нем будто вдруг перегорело, погасло. И вот чудо:
снова зажглось .. Он, оказывается, мог быть теперь и веселым, довольным...
Около аппарата возился, что-то поправляя, полный и, показалось, веселый незнакомый парень с русыми, зачесанными назад волосами. Здесь же был и Андрей Рудой, важно заглядывающий туда же, куда и парень, расспрашивающий у него.
Чтобы войти в хату, нужно было купить билеты, которые продавали на столике перед дверью. Степан только взял билеты и позвал Ганну в хату, когда рядом вдруг протиснулся раскрасневшийся, с глазами, что просили и молили, Хведька:
- И я! И меня!..
Его пропустили с ними. Хведька шел, прижимался к Ганне, онемевший от счастья, от белого света. Однако через минуту после того, как Ганна и Степан устроились на лавке, рыжеватого Хведькиного чубчика как и не бывало рядом - исчез где-то среди ровесников, что вертелись, дурачились на полу впереди, возле самого белого полотна.
Ганна осмотрелась. В хате было уже много людей. Часть из них сидела на лавках, на кровати, остальные - большинство - устроились прямо на полу. Чуть поближе сзади разговаривали Грибки и Сорока, дальше, у окна, в кругу девчат теснилась Хадоська. Прокоп Лесун, как хозяин, устроился с удобствами, на припечке - с женою, со старшим сыном и дочерью. Младшие дурачились, визжали на печи.
- Курить нельзя! - объявил Миканор тоном приказа.
- Почему это? - недовольно спросил лесник Митя.
- Загореться может!
Степан, все такой же оживленный, радостный, стал сразу рассказывать, как где-то за Припятью загорелся аппарат от одной искорки, - хата сгорела моментально, будто коробок спичек. Ганна кивала ему, показывала, что слушает, а сама была полна одной мыслью: Василя нет. Стараясь не выдавать этого, она нетерпеливо ловила голоса в той стороне, где находилась дверь, откуда входили. Раза два не выдерживала, оглядывалась. Глянув последний раз на двери, она неожиданно увидела Евхима: не усидел дома, приволокся следом.