Зайчик потянул вожжи, остановил старого коня. Весело моргая, повел взглядом на тех, что стояли у плетней, что шли следом.
— Незачем, браточко, мне спешить! Я, браточко, все равно первый! Ето ты будешь бежать, чтоб не опоздать! Аж хвост задерешь, как Халимонов бугай!..
Толпа взорвалась хохотом. Хохотали потому, что это говорил Зайчик, и потому, что вспомнили бодливого бугая, и потому, что Бугаем дразнили Ларивона. Ларивон злобно покраснел, но, глянув на Евхима, стоявшего поблизости, сдержался.
— Смотри, чтоб ты не летел, задравши хвост, со своего колхозу!
— Я, браточко, бегать так не умею и хвоста не задираю!.. Не та, братко, скотина!
Зайчик под хохот повел коня дальше, не слушая, что там пытается ответить Бугай. Цепочка заинтересованных, смеющихся подалась следом.
— Куда это, куманек? — встретила Зайчика Сорока, которая только что горячо, размахивая руками, спорила о чем-то в кругу женщин. Голос был льстивый, затаенно хитрый. — Как все равно в примаки!
— В примаки! Хотел, кума, к тебе, да передумал — старая уже ты для меня! Я и помоложе найти могу!
— Дак молодая не очень по тебе упадае! Обещает не на утеху, а так, для смеху! Поднесет сливок, а даст в загривок! — Перестала хохотать: — В колхоз ето?
— В гурт, браточко. — Подхватил: — Пойдем, может, вместе, чтоб веселей было!..
— Иди, куманек, пока один, — весело, но как-то серьезно сказала Сорока. — Попробуй, какой смак, а тогда уже нам _ дай знак! — Она оглянулась на женщин. — Как сладко будет — вся команда прибудет! А как горько на смак ползи назад, как рак!..
— Старая ты, боязливая! — плюнул Зайчик и подался своей дорогой.
Заехал на Миканоров двор, где с Миканором стояло несколько колхозников и любопытствующих, сдал плуг, борону, распряг коня, сдал сбрую. Миканор все записал в зеленую ученическую тетрадь, проставил всему цену.
— Вот теперь — колхозники по всей форме! — сказал он, когда Зайчик вывел под списком какую-то кривулю. — А то только, не секрет, название одно было!
— Теперь колхозники на сто процентов, — отозвался Андрей Рудой. Растолковал Зайчику: — Самое основное — обобществление имущества!
— Самое основное, браточко, — засмеялся Зайчик, — ето осмелиться! Я, ето, набрался смелости еще на покосе! Хоть головою темный. А ты вот хоть грамотей и все знаешь, а вот глядишь все сбоку! Объясняешь все, братко!
— Правильно подметил, дядько Иван! — похвалил Зайчика Миканор. — Других учит, а сам в сторону жмется! Колени дрожат, наверно!
— Тут ничего удивительного, — рассудительно, спокойно промолвил Рудой. — На передовой, как в бой идти, грамотные всегда были самые несмелые! Все отчаянные герои на передовой — из простых людей, неграмотные, как правило.
И в этом, если разобраться, ничего удивительного Грамотный человек, он знает, так сказать, что к чему, думает много.
А это, следовательно, мешает геройству А неграмотный — он сразу решает Или грудь в крестах, или голова в кустах.
— Ето неправильная теория! — возразил Миканор. — У нас теперь самые герои — грамотные! На то советская власть и старается, чтоб грамотные были все! Да и то неправильно: что в колхозе голова может быть в кустах!
Рудой хотел что-то сказать, оправдываясь, но во двор въехал Алеша Губатый с возом.
— Ну, пора и тебе в коллектив, сивый! — Зайчик заметил вблизи одного из своих малышей, позвал: — Антось, иди сюда! — Посадил белобрысого, с тонкой гусиной шеей малыша, который счастливо вцепился в черноватую гриву Держись, братко!.. — Подбежал еще один Зайчиков малыш, ухватился, потянул отца на свитку: "И меня". Зайчик посадил и этого. — Держись за Антося! Под руки возьми, вот так!.. Держитесь один за одного, байстрюки батькины! Последний раз на единоличном едете! — Он тронул за узду сивого.
И в этот день любопытствующие смотрели по-разному:
одни — задевая, посмеиваясь, другие — рассуждая, споря меж собой, третьи — молчком, пряча в себе свои размышления. И тут были такие, что смотрели на все безразлично, как на чужое, и такие, что волновались, будто это и их как-то касалось, будто с этим и у них что-то могло измениться.
Однако, хоть было похоже на то, как смотрели раньше, можно было заметить, что беспокойных и беспокойства теперь было намного больше; едва ли не каждого в Куренях волновало необычное событие: интересом, надеждой, тревогой, озлоблением…
Немного было таких, что, насмотревшись, как колхозники своз, ят и сводят добро, сразу возвращались на свои дворы к обычным хлопотам. Почти каждого волновало то необычное, что происходило на глазах. Еще больше, чем на Миканоровом, толклись толпы на Хведоровом и Хонином дворах.
Особенно много гомону, суетни было на Хведоровом дворе, где ставили в сараи коров и где беспокойно пестрели женские платки да юбки.
Тут были и любопытство, и удивление, и смех, и слезы.
Не только те, что привели коров, а и просто любопытные теснились в воротах, лезли в хлев, смотрели, будто на чудо.
Коровы, что стояли в загородках, беспокойно косились на соседок, на людей, неведомо зачем теснившихся к ним, водили диковато головами, выставляли рога, посылали в люд-"
ское, разноголосье тоскливое мычание.
Женщины-колхозницы, шурша свежей сухой соломой под ногами, усердствовали около коров, вертелись возле Хромого Хведора, что, как хозяин, покрикивая на женщин, добиваясь порядка, ковылял на костылях около Хведоровой Вольги, назначенной дояркой.
— Поставь дальше от етой, от Зайчиковой, Хведорко! — просила, будто стыдясь, тихая Алешина сестра. — Крученая ета, Зайчикова! Проткнет рогом увидишь!.. Переставь, Хведорко!
— Не проткнет! — мирно и убежденно заявлял Хведор. — Чего ей протыкать!
В одном колхозе, считай!.. Ушла бы ты, Арина, лучше было б, ей-бо!..
— Чтоб кормила хорошо и — чтоб ласково с ею! — просила Зайчиха, за подол которой держалось сопливое дитя. — Как накормишь да как ласково подойдешь, дак даст что-то.
Не гляди, что такая!.. Надо ласково, если доишь!
— Ласково буду! — клялась Вольга, смущенно-радостная, чинная — от непривычной еще должности. Была она сегодня особенно аккуратной: в ладной, сшитой Хведором жакеточке, в сапогах, в красиво повязанном платке, из-под которого выглядывало беленькое аккуратное личико с гладко зачесанными назад волосами — А чего ето, тетко, слезы у тебя? — спрашивала Вроде Игнатиха Миканорову мать, тоскливо сутулившуюся. — Как все равно сына в солдаты провожаешь! Жалко?
— А не жалко, Авдотечко? Жалко! Ето ж как подумаю:
как наживали ее, как выбирали… Как тешились… Наглядеться год не могла… Ночью, бывало, проснусь, такая радость на душе… Подымусь, ей-бо, пойду, погляжу… Стою, не натешусь. Потом уже вернусь. И так хорошо на душе.
Так и засну… Такая хорошая попалась! На свете другой такой, сдается, нет!..
— Миканор же ваш, тетко, распорядился! Мог, если на то, и уважить старую!
— Не может, сказал! Как я, говорит, председатель, то первым должен, говорит, пример показывать! Еще и приказал, чтоб слез не распускала! Особенно на людях! Не позорила чтоб, сказал. А я вот — не могу! На свете другой такой, кажется, не было!.. Как вспомню, как наживали! Как ночью вставала, чтоб поглядеть! Дак не могу! Хоть что — не могу! Горько.
В ворота все протискивались, все топтались в хлеву.
Обычно добродушный, Хведор начал злиться, не на шутку замахивался костылем:
— Отойдите, бабы, ей-бо! На двор хоть выйдите! А то — вот, не погляжу костылем которую!.. Не погляжу — по ребрам, ей-бо! Шпиктакль нашли! Коров только пужаете, пужалы чертовы!
— Бабы, все доглядим! Ничью не обидим! — ласково, рассудительно помогала мужу Вольга.
Но люди все лезли. На смену тем, что отходили, втискивались другие, с интересом вглядывались, гомонили, смеялись. Все время шныряли меж взрослыми дети; толкались, дурачились, будто на свадьбе. Было и несколько мужчин, среди которых внимание особенно привлекали старый Глушак, Вроде Игнат, Прокоп Лесун. Старый Корч смотрел внимательно и с уважением; когда кто-то, поддабриваясь к старику, сказал, что коровы и те не хотят вместе жить: