— Будет, что хочет советская власть. Что хочет — то и будет! — Евхим докурил, плюнул на окурок, растоптал лаптем на полу. — Советская власть власть твердая. Что намерится, то и сделает!.. — Преодолел серьезность, снова заговорил с усмешечкой: — Я, если б не твердое задание, с радостью б в колхоз!.. А то ж не примут — елемент классовый! Не посмотрят, что и женка с трудящего елемента.
Встал, собрался идти. Задумался над чем-то. Неожиданно серьезно сказал:
— Таки и правда, пошел бы. Все равно жить — не живешь. А там — кто знает. Может, и будет что… Только ж, — опять произнес с насмешкой, — не просят! А лезть, когда бьют, не люблю!
— Наплел, — покрутил головой старик, когда Евхим звякнул щеколдой в сенях
Старик был в этот вечер непривычно молчалив и угрюм.
Так и коротали остаток вечера: один возился с граблями, другой только время от времени свирепо шевелил бровями да жевал черные космы усов.
Беспокойным, полным тяжелых раздумий был для куреневцев этот вечер.
До сумерек Зайчиха и Вольга подоили коров, стали раздавать молоко колхозным женщинам. Под присмотром председателя, явившегося лично проверить, как будут выполнять его указание, Вольга корцом отмеривала молоко, наливала в кувшины, что принесли женщины.
— Строго по числу едоков, — напоминал важно и гордо Миканор Вольге, черпавшей из ведра. — Чтоб по справедливости!..
Он говорил не столько для Вольги, которая уже знала все и которая, конечно, будет делать все как надо, — новый председатель говорил для тех, что с интересом толпились вокруг, наблюдали.
— По справедливости чтоб. Поровну! А не так: кому густо, кому — пусто!
Миканор был доволен: замечал, что каждое слово его ловят, понесут по дворам, будут обсуждать, думать над каждым словом. Доволен был, что все видели: колхоз живет, — недаром добивался, — уже не словами, делом можно было показать пример, как надо жить, — и тем, что стояли в стороне, посматривали. Пусть смотрят, думают, — может, тоже за ум возьмутся!
Вблизи стояла мать, перехватил какой-то грустный и выжидающий взгляд ее, но не подал виду, что заметил: не место для-семейных дел, не сын здесь, а председатель. Сам, можно сказать, отец.
— Ну, дак как первый день работалось? — повернулся председатель к Зайчиковой, которая, сложив руки на животе, смотрела, как Вольга делит молоко Была, заметил Миканор, взволнована, счастлива, но радость сдерживала. И словно чувствовала себя неловко на глазах у людей.
— Да чего ж Работать хорошо. — Она обрадовалась, продолговатое, худое лицо засветилось, неловкость, исчезла — Работалось весело… Только Алешина, — снова будто обрадовалась, — не дается! Не признает будто! Я и так и сяк с ней — не хочет! Одну Арину подпустила!
— Она и дома одну меня признавала! — сказала Арина.
— Не привыкла. Старые привычки! — вставила какая-то из женщин.
— Привыкнет! — заявил Миканор спокойно и степенно.
С той же степенностью приказал Хведору, дояркам: — Дайте корму на ночь. И можно — до дому. Завтра чтоб рано, как положено по режиму.
— Не бойся, не запозднимся, — пообещал Хведор.
— Ну, дак я пойду, — сказал Миканор озабоченно. — Надо еще поглядеть, что там на конюшне!
Уверенно ступая, прошел мимо любопытных, подался улицей. По тому, как шел, в сером, в полоску, пиджаке, в кортовых праздничных, в первый раз надетых брюках, в хорошо намазанных дегтем сапогах, в кепке, надвинутой на лоб, было видно, что идет человек озабоченный, человек, на которого возложены нелегкие обязанности. Размеренно, деловито вышел со двора, по-хозяйски степенно двинулся улицей. Остро замечал взгляды из-за плетней, из окон.
На Хонином дворе, около сарая, тоже толпились люди. Как и днем, здесь собралось больше всего мужиков, меж которыми вертелись дети; из баб заметил одну Сороку.
— Пора уже, не секрет, и расходиться! — будто распорядился Миканор; не останавливаясь, деловито подался в сарай.
— Не гони! Придет пора — сами пойдем со двора! — услышал вслед, но не остановился, не ответил ничего.
В хлеву было уже темновато; в полутьме различая Хонин и Зайчиков силуэты, бодро бросил:
— Как тут у вас, конюхи?
— А так что, — будто рапортуя, звонко отозвался Хоня, — можно сказать: служба идет!..
— Все как надо, братко!
— Не братко, а председатель! — поправил Зайчика Хоня. — Отвечать не знаешь как!
— Молодой еще! Не научился! — захихикал Зайчик.
Дали коням сена, Миканор прошел, проверил, как они
привязаны. Вместе с Хоней и Зайчиком вышли из сарая.
— Не очень, председатель, побогатели! — услышал Миканор из толпы злорадное.
Остановился, резко ответил:
— Не радуйся, дядько! Будем богаче! Породистых скоро приведем из Юрович!
— Ждут вас там!
— Ждут! Привести должны скоро! С конного завода!
— Соскучились там, ожидаючи вас!
— Ето увидите, когда придут!
Миканор с Зайчиком пошли от сарай. Следом послушно тронулась и толпа. Хоня закрыл ворота за всеми, направился к Зайчику и Миканору, курившим перед крыльцом.
Миканор уже собирался податься домой, но Зайчик сказал:
— Такой день грех упускать сухим, братко, ей-бо!
— Не Микола святой сегодня, дядько Иван, — чтоб, конечно, пить, возразил Миканор.
Зайчик повел глазами в сторону приближающегося Хони, заговорил более уверенно:
— Не говори, председатель! Праздник еще больший, дак и выпить больше надо!
— Ето правда! — подхватил Хоня. — Дак давайте в хату! Может, найдем слезу какую!
В хате было темно, в темный угол, туда, где лежала обычно Хонина мать, сказали "добрый вечер". Хоня зажег лампу, и Миканор с Зайчиком увидели добрые, внимательные глаза старой, детей, что стояли у стола, следили с полатей, с печи. Хоня открыл сундук, достал бутылку самогона, поставил на стол три чарочки, одну, с отбитой ножкой, положил. Под веселое кривлянье и шуточки Зайчика выпили вместе с Хониной матерью. Хоня, прежде чем пить самому, подал чарку старой — помог ей поднять голову. Только когда мать выпила, когда дал закусить огурца с хлебом, вернулся снова к друзьям.
Сидели втроем за столом, чавкали, закусывали огурцами, прихлебывали рассол, дружные, повеселевшие, как братья.
— Перегородки, не иначе, делать надо! — рассуждал удивительно хозяйственно Зайчик. — Чтоб не покалечили один одного!
— Конюшню надо! Как положено! — Миканор чувствовал, как от выпитой самогонки крепчает в нем задорное желание спорить, выдвигать свое. — На тридцать коней! С кормуйлками и со станками! Как в Водрвичах!
— Не плохо бы! — засмеялся Хоня. — Только что молотить надо да пахать!
— Пахоту отложим пока! Землеустройство сначала проведем! Чтоб один массив отрезали! Да чтоб земли, не секрет, как положено колхозу. Лучшей, что у цагельни, я требую!
— Не погано! Высмотрел! — засмеялся Хоня.
— Выбрал! — похвалил и Зайчик. — Если б отрезали ту, ничего себе было б, ей-бо!
— Отрежут! Я требую! Под колхоз — по закону положено — лучшую должны!
— Лепятся там уже, на лучшей! Гвалт подымется на все село! рассудительно сказал Хоня.
— Как в муравейнике забегают! Когда палкой разворошишь! — Зайчик мотнул головой. — В самый муравейник.
воткнем палку, братки!
— Дятлик Василь выторговал там полоску у Лесуна, — вспомнил, будто сочувствуя, Хоня.
— Будет крику, — радовался Зайчик.
— Есть такие, что и без того зубы точат! — хмуро сказал Миканор. — Если б их взяла — съели б!
— Съели б, если б зубы такие имели! Ето правда, Миканорко! — весело поддержал Зайчик.
— "Богатеи"! Смеются! "Голодранцы сошлись"! Пусть смеются! — Миканор стукнул кулаком по столу. — Посмотрим, кто потом смеяться будет! Кто смеяться, а кто — плакать!
Когда выпили еще по чарке, Хоня покрутил головой, с дружеской откровенностью, с усмешкой признался:
— Отвернулась от меня присуха моя! С нынешнего дня любовь моя дала трещину! — Не так уже весело добавил: — Наперекор ей сделал!
— Правильно сделал! — заявил громко, ничуть не колеблясь, Миканор. Давно надо было ломать ето с ею! Кулацкое, не секрет, нутро у нее, у Хадоськи! Точно такое, как у батька ее!