— Про батька не скажу ничего, а на нее_ ты — напрасно, — тихо, но уверенно сказал Хоня.
— Не напрасно. Вроде Игнат — стопроцентный кулак по нутру! И она недалеко от него! Ты правильно ето, — что поломал! Кончать надо сразу!
Хоня помолчал немного, не таясь, признался:
— Не могу! Весь день, как вспомню, кошки на душе скребут! Сам себе не рад!
— Твердости в тебе мало! — сказал с упреком Миканор. — Никакой пролетарской стойкости!
— Мало! — охотно согласился Хоня Неожиданно, с обычной своей беззаботностью захохотал: — К ней правда — мало!
Миканор от этого хохота нахмурился еще больше, не скрывал, что ему не нравится неразумный Хонин смех. Зайчик вдруг заметил, кивнул Хоне в сторону полатей:
— Мать что-то сказать хочет…
Хоня встал, склонился над полатями.
— Все свое! — сообщил довольный, вернувшись. — Хорошая, говорит, Хадоська! Чтобы — женился! — Он засмеялся: — Вот, а ты говоришь! — Со смехом, будто в отчаянии, решил: — Женюсь!
— Как это?! — в Миканоровом голосе слышалось удивление и возмущение.
— Не знаю сам! — свел все к шутке Хоня. — Женюсь! Правда!
Зайчик вмешался в разговор, шуточками отвел его с опасного направления…
Остаток вечера шел снова в добром согласии, в общей озабоченности. Беседовали снова, как братья. И разошлись с чувством близости, дружественности, не наговорившись, казалось, вдоволь. Когда Миканор вернулся домой, мать и отец еще не спали. Отец сидел, разутый, в исподнем, на полатях, глянул навстречу с радостью и гордостью:
— Где ето так засиделся, председатель? — В том, что он назвал его не по имени, а по должности — председатель, в том, как сказал это, слышалась тоже гордость за сына.
Мать быстро достала из печи чугун, насыпала в миску картошки, поставила сковородку с салом. Обычно на ужин подавали огурцы или капусту, и Миканор это отметил также как свидетельство уважения к сегодняшней его работе. Может, это сделать посоветовал матери отец…
— Тато, пойдете завтра на конюшню, — сказал озабоченно отцу. — Кормушки делать и перегородки…
Отец кивнул: «Добре», — послушно, с удовольствием.
Миканор ел охотно, с аппетитом, и причиною этому были не только самогонка и бедная Хонина закуска, а и радость, что снова переполняла всего, За этой радостью не видел,
каким грустным взглядом смотрела мать, сидевшая по другую сторону стола, терпеливо сложив на груди руки.
— Что ж ето будет, Миканорко? — не выдержала, спросила несмело.
— Как — что? — глянул, будто издали, Миканор.
— Голо, пусто в хлеве, как вымерло все. Тоска.
Миканор вытер сковородку кусочком хлеба, доел, спокойно, знающе посоветовал:
— Забывать надо, мамо, о старом. — Поднявшись из-за стола, добавил: — А если уж хочется очень в хлев глядеть, то идите глядеть в колхозный. Там не пусто.
В темноте, на полатях, ему снова припомнилось насмешливое: "Побогатели!", схватка с Хоней насчет Хадоськи, однако все это скоро отступило перед широкой, хлопотной радостью, от которой стало тепло, хорошо. Даже про беду свою, скрытую от людских глаз, от которой ныло и щемило сердце, про недоступную присуху свою — глинищанскую учительницу, думал без обычного сожаления о неустроенной жизни. Веселые от ощущения великих перемен мысли стремительно забегали вперед. "Веялку скорее привезти бы, что обещали. А еще бы — молотилку добиться! Да и трактор попробовать бы выхлопотать! Хоть на день, — чтоб показал, что такое колхоз! Дадут не дадут, а попытаться надо!
А главное, не секрет, — это упорядочить землю скорей!
Чтоб землемера прислали, не затягивая долго! Чтоб с пахотой не запоздать!.. Упорядочить землю — главное! Самую хорошую землю, ту, что около цагельни, конечно! Никакую другую! Будет земля хорошая — будет все! Пусть посмеются тогда всякие Корчи да Игнатихи! Посмотрим, как смеяться будут!.. И коров породистых добиться надо!.. И строиться, конечно! Коровник, конюшню, амбар — как положено!.. Но прежде, конечно, с землей уладить! И конечно, ту, что у цагельни! Земля — главное!"
Немало любопытных сходилось на Хведоровом и Хонином дворах и в последующие дни. Можно было заметить, что более настойчиво собирались те, чьи коровы да кони стояли в хлевах. Среди собиравшихся особенным постоянством отличались женщины. Будто помогая кормить, доить, они каждая, как могла, — мешали Хведору, дояркам; Хведор нередко ругал женщин, отгонял, но, упрямые, они шли и шли в хлев. Понемногу привыкали к другим рукам коровы, и не косились, и молока больше давали, не утаивали, а женщины все не хотели отвыкать от своих рогатых.
Непривычное постепенно становилось привычным. Управившись с коровами и лошадьми, доярки и конюхи шли в гумна; Зайчик и Хоня брались за цепы, с прибаутками и шутками, опережая один другого, били по снопам. Цепы в колхозных гумнах, как и в гумнах единоличников, стукали с утра до позднего вечера. Молотили Миканоров отец, Алеша, Хведорова Вольга, сам Миканор, когда был свободен.
Зайчиха и Алешина сестра веяли. Через день после того, как свели в одно место скотину, запряг Миканор коней, с отцом покатил в Юровичи. Когда возвращались, все, кто попадался на дороге, за гумнами, смотрели удивленно: на телеге, поблескивая окраской, круглясь колесами, стояла машина. Словно бы отдавая должное уважение ей, Миканор и отец почтительно шли сбоку; отец осторожно управлял лошадьми, а Миканор поддерживал машину. Когда сняли веялку, поставили на пригуменье, Миканор сам показал Зайчихе и Алешиной сестре, как надо обходиться с нею:
показывал с радостью и достоинством, — чуть не пол-Куреней смотрело на него и на его радость — веялку. С того дня около веялки едва ли не все время был кто-то из любопытных, и не только дети: многим хотелось взяться за ручку, покрутить колеса. Миканор и сам нередко подходил к ней, помогал женщинам веять.
У веялки Миканср особенно жалел, что пока не удалось добиться молотилки. А как хорошо было бы, чтоб хоть ненадолго прислали трактор Однако в Миканоровом сожалении была и надежда, — веялка будто подкрепляла ее: есть веялка, рано или поздно будет и молотилка и, не секрет, трактор. Всякая техника будет. Веялка — это начало. Все понимать должны.
Намолоченное и провеянное зерно свозили в Хведоров амбар. Хромой Хведор взвешгвал все, записывал в книгу, стукая по полу деревянной ногой, помогал ссыпать в сусеки.
Хведор не только помогал женщинам в сарае, но и был расторопным кладовщиком. Он и запирал амбар, следил за ним — был, можно сказать, его сторожем.
Каждое утро, истопив печи, позавтракав, колхозники сходились около Миканоровой хаты, беседовали, курили.
Здесь узнавали всё: где кому работать, куда кому идти.
В центре группы обычно был Миканор: он приходил почти всегда с готовыми планами; перед этим, чувствовалось, рассудил, что надо, взвесил про себя. Было подчас и так, что ему перечили, советовали, особенно Хоня, Хведор Хромой, Хведорова Вольга, и он, хоть и спорил, нередко прислушивался, менял свои решения. Правда, делал он это неохотно и с чувством неловкости, будто это принижало его, обнаруживало его неполноценность. В такие минуты очень помогал Хоня, умевший вовремя прийти на помощь, превратить неприятное в веселое, шутливое. Подчас и на безрыбном болоте поймать что-то можно; так, мол, смотреть всюду не мешает, ко всем прислушиваться!..
Как бы там ни было, Миканор всему был управой, головой, — как потом поняли, и бригадиром, и счетоводом, и председателем. Что помнил, а что заносил в тетрадь: и сколько чего намолочено, и кто намолотил, и кто где работал. Сам лично ставил каждому за день «палочку», по которым, говорил, будет видно, кто сколько работал.
Благодаря особому значению Миканора и Миканорова хата все больше становилась как бы центром для тех, кто пошел в колхоз. Сюда собирались на собрания, посовещаться; нередко и без надобности приходить в Миканорову хату теперь стало привычкой. Вечерами здесь постоянно светились окна, слышался гомон, колхозники обсуждали что-то; иной раз, случалось, без Миканора, — когда Миканору приходилось пропадать вечерами в Олешниках или в Юровичах.