Удивительно не забывались строчки из него: "В поле холодном, под вьюгами дикими малая хатка стоит. В даль бесконечную окнами тихими век боязливо дрожит…" В хате на печи жались один к одному, мерзли дети: отец поехал в лес, мать пошла куда-то — теперь уже не помнилось куда. Плохо детям одним, холодным и голодным, — жалел их автор; но и покривившуюся хатку и стихотворение согревала надежда, что беда не вечна: отец воротится, печка затопится, мама их будет кормить! Не очень складное, не очень оригинальное стихотворение. Вспомнил, как сидели вдвоем после занятий — попросил остаться «поэта»; еще не совсем веря, всмотрелся, спросил про стихотворение: "Сам написал?" Алесь отшатнулся, будто его хотели ударить. Глянул испуганно. Готов был каждый миг броситься бежать. Вспыхнул, словно его уличили в чем-то постыдном. Не подымал головы, стриженой, с коротенькими мягкими волосами, с чернильным пятном возле уха. Когда похвалил: "А знаешь, стихотворение хорошее! Правда — хорошее!" — тот только ниже опустил голову. "Это — не одно? Не одно, правда? Много у тебя их?.." — не хотел отступаться от него, но тогда так и не добился ничего: парень уставился глазами куда-то под парту и молчал. Уже когда он, учитель, разрешил идти, парень у порога задержался, выдавил жалобно: "Не говорите никому!"
Молчалив был почти всегда, углублен в себя И самолюбив был. Да еще упрямство необычное во взгляде Правда, все это приобрело какое-то значение после того, как открылся со стихотворением уголок затаенной души. Если бы не это, можно было бы считать: во всем такой же, как другие. Не лучше и не хуже; свой среди своих. Дитя болотной бедности и дикости.
Будто вновь увидел село Алеся, Буду, — горстку хат среди хмурого леса. В трухлявой и тесной его хате голова чуть не касалась потолка, побеленных балок; в трех крохотных гнилых оконцах не одна дыра была заткнута тряпками. Сев впервые на осиновую лавку у окна, он, помнится, осмотрелся с волнением: вспомнил то, первое стихотворение — тут воочию было видно, что родило искренние, печальные строки. Отца у Алеся не было: отец давно был зарыт на военном поле; мать не то в шутку, не то серьезно говорила о сыне: "мужчина мой", "хозяин наш". «Хозяин» тогда сидел у полатей, насупясь, уставясь в землю, и не возражал…
От хаты этой до школы было ни мало ни много — километров семь, почти все время лесом да болотами. Каждый день, в теплынь и в стужу, в слякоть и в метели, парень с холщовой материной сумкой через плечо терпеливо мерил эти семь километров. Мерил с гурьбой сверстников или, случалось, чаще в непогожие дни, — один. Бывало всякое: один раз чуть не погиб среди белого болота — мело сильно; что ни шаг — то по пояс, по грудь в снег, обессилел совсем.
В другой раз, — был лунный вечер, мороз подирал под свиткою, филипповский мороз, — втроем, с такими же, как сам, ребятами чуть не попал в зубы свирепых от голода волков.
Махали хворостинами, сумками, пробовали кричать, пугать — свора не отставала, все наседала. Кто знает, чем кончилось бы, но им посчастливилось: подоспели как раз подводы с мужиками, — мужики и отогнали клыкастых… Он, учитель, когда узнал о случившемся, посоветовал детям устроиться на зиму возле школы, Алесю сам нашел угол, дал хозяйке денег. Тот переночевал две-три ночи — и сбежал.
Апейка спросил, — может, обидели чем, успокоить хотел: если и обидели, беда невелика, можно другой угол найти, — но Алесь, уставясь в пол, упрямо покрутил головою — не надо.
Апейка так и не узнал, почему. С того дня снова мерил дорогу каждый день, пока не окончил школу…
Горячим, сияющим летним днем с матерью отвез его на станцию, купил билет до Гомеля, дал денег на дорогу. Отправил на рабфак. Как болыцой удаче обрадовался, когда тот прислал письмо, что сдал экзамен и что его приняли. Но еще больше порадовал парень, когда — следующей осенью прислал газету с первым напечатанным своим стихотворением…
Теперь, когда парень учился в Минске, в университете, стихи, и нередко, печатались почти во всех столичных газетах. Как-то в одном из недавних писем Алесь среди других новостей скромно похвалился, что скоро, может быть, выйдет даже целая книжка!.. С той поры как стихи начали появляться часто, он подписывал их уже не своей фамилией — Заяц, а красивым поэтическим псевдонимом — Маевый, Алесь Маевый…
Вспомнилось, каким появился Алесь в его кабинете прошлой зимой — по дороге из Калинкович. Вспомнил сильное мужское пожатие обветренной, нахолодавшей руки Алеся, порозовевшее, привлекательное красотой молодости лицо, чистые, без хмуринки, глаза. Были беспорядочные, нетерпеливые расспросы, любопытные взгляды на его, еще деревенский, залатанный на рукаве кожушок, на новую, фасонистую, с пуговицей на макушке, минскую шапку. На сапогах таял намерзший снег, капельками мутнел на голенищах, на носках; сапоги были аккуратные, крепкие — хорошая и радостная обнова. Вез, видать, какой-то подарок домашним: поставил у порога красный, из гнутой фанеры сундучок…
Потом покачивались рядом в исполкомовском возке, под тихий, поющий визг полозьев, под скрип гужей — нарочно отправился в дорогу, в тот сельсовет, где жил Алесь, чтоб подвезти парня и побыть еще вместе. Алесь молчал, но по его глазам, поблескивавшим под модной шапкой, охотно, жадно ловившим все, что выбегало навстречу вблизи и дальше, было видно, что гость безмерно рад давно виденным полям, снежной звонкой чистоте, легкому, крылатому лёту возка. В уголках губ Алеся, из-за поднятого, припорошенного снежной пыльцой воротника, казалось, каждую минуту готова была заиграть улыбка. Хоть было весело смотреть на чужое беззаботное счастье, смотреть и молчать, — не выдержал, попросил его почитать что-либо свое. Алесь, полный радостью встречи с родными местами, с неутолимым интересом к окружающему, ощущением полета, не сразу, казалось, понял, о чем его просят. Со смущением тихо ответил, что — не хочется. Подумал немного, видно, сообразил, что отказывать учителю своему нехорошо, хрипловатым голосом, несмело, по-ученически начал:
Выйду в поле я — утренне-свежее…
Ой ты, ширь ты, колхозная ширь!..
Веет морем ржаное безмежие
Хмелем-радостью — песня души!..
Алесь сразу же замолчал и помотал головою — виновато, как бы прося прощения. Было заметно, что он почувствовал себя неловко, смотрел на дорогу уже с какой-то озабоченной неудовлетворенностью. Он тогда так и не понял, отчего Алесь смутился: потому ли, что видел еще в нем учителя, робел перед его судом; или потому, что — это позже пришло — чувствовал в душе неизбывное, давнее: стихи — будто забава.
Позже не раз замечал, что в Алесе, который напечатал не одно стихотворение, живет смущение за это свое занятие; вечная деревенская стеснительность перед людьми, которые делают другое, настоящее дело: сеют, косят, хлопочут р хозяйстве…
— Лучше других послушайте… — сказал Алесь виноватым голосом. Он покашлял, вскинул голову, почти зажмурил глаза, почувствовал вдруг, что мешает воротник кожуха, нетерпеливо отвернул его. Как бы задумался, а в голосе появились смелость и гордость:
Падают снежинки… Бриллианты росы…
Падают, белеют за моим окном.
Расчесали вишни шелковые косы,
Уронили наземь снеговой венок…
Где-то там в просторах отгремели громы.
Отцвели печали чьей-то лепестки.
И как будто снова приближаюсь к дому
Повидаться с теми,
Что навек близки.
Стихи удивительно волновали: какое-то непонятное очарование захватывало, увлекало, завораживало тихой задумчивостью музыки, необычными, как морозные узоры на окне, картинами-видениями, задушевным, убежденным голосом того, кто читал…
Когда Алесь кончил, захотелось помолчать, подумать. Самого потянуло на воспоминания, на раздумья. Уже погодя спросил: