Доктор Санг снова покачал головой.
— Я бы хотел больше узнать о механизме такого исцеления.
— Хафвин будет рада попытаться объяснить, но в другое время.
— Понимаю. Вы хотите забрать ваших людей домой.
— Да.
Слезы перестали литься под вопросами доктора. И я поняла, что не только он заставляет себя быть собой. Где-нибудь в тишине, потом, я могу и сломаться, но не на виду у всех. Того гляди, здешний медперсонал еще воспользуется возможностью продать мою истерику в газеты. Вот чего бы не хотелось.
Доктор Санг пошел к двери, словно не мог уже нас видеть. Но на пороге задержался на секунду:
— Это точно был не фокус и не иллюзия?
— Клянусь, мы оба видели истинный образ будущего.
— И мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день?
Я помотала головой.
— Я не сказку вам рассказываю. У вас будут дети, и она вас любит. Еще я думаю, что и вы бы ее любили, если бы самому себе разрешили любить — но от вас любовь потребует работы над собой. Любить — значит в чем-то утратить контроль над собой и над своей жизнью, а вам терять контроль не нравится. Никому не нравится, — добавила я.
Я улыбнулась доктору, а Дойль сжал мне руку, и я ему ответила тем же.
— Есть люди, которым необходимо постоянно влюбляться — как пьянице необходимо вино. Им нравится накал новых чувств, а когда первый порыв любви и страсти уходит, они переключаются на следующего человека и думают, что та, прежняя любовь, была ненастоящая. В ней — и возможно в вас — я чувствую долгую любовь, любовь на годы. Любовь, которая знает, что первая обостренная чувственность — это не любовь. Это только верхушка айсберга.
— Знаете присказку насчет айсбергов, принцесса?
— Какую?
— При встрече с айсбергом проверь, не называется ли твой корабль «Титаником».
Кто-то из медсестер засмеялся, но я промолчала. Он переводил все в шутку, потому что был напуган до глубины души. Почему-то он себя убедил, что не может любить и медицину, и женщину. Что не может воздать должное сразу двум. Может, он и не мог, но…
Ко мне — к нам — подошел Рис, легонько обнял меня за плечи.
— Малодушный не завоюет прекрасную деву.
— А если он не хочет ее завоевывать? — спросил доктор Санг.
— Тогда он не малодушный, а дурак, — сказал Рис, смягчая резкость улыбкой.
Мужчины долгие несколько секунд смотрели друг другу в глаза. Наверное, что-то они так друг другу сказали или что-то поняли, потому что доктор Санг кивнул, как будто в ответ на сказанное. Рис ничего не говорил, я точно знаю, но у мужчин иногда совместное молчание говорит громче слов. Один из мужских секретов — это особое молчание. Женщинам его никак не понять, а мужчинам не объяснить.
Доктор Санг пошел к двери. До их с Рисом загадочного молчаливого диалога я бы отвела равные шансы на то, позвонит доктор своей цветочнице или нет. Но слова Риса — и не только слова — бросили камень на весы. Теперь я гадала только, позвонит он ей или явится без звонка.
Рис обнял меня и поцеловал в лоб. Я подняла к нему лицо. Он улыбался как обычно, чуть поддразнивая, но в единственном синем глазу выражение было совсем не обычным. Я припомнила миг, когда кольцо королевы впервые ожило у меня на пальце. Я увидела тогда призрачного младенца перед одной из стражниц Кела, а все мужчины в коридоре, где мы стояли, смотрели на нее так, словно в мире не было никого прекрасней. Все, кроме четверых: Дойля, Мороза, Мистраля и Риса. Даже Гален смотрел на нее. Мне сказали потом, что только истинная любовь к кому-то другому освобождает от очарования кольца. С помощью кольца я нашла того из стражей, кто должен был стать отцом обещанного ребенка, и помогла паре соединиться. Все получилось. Месячные у нее прекратились и тесты были положительные. Первое зачатие у Неблагих сидхе с момента моего рождения.
Дойля я по-настоящему люблю и только чуть меньше люблю Мороза. Мне вообразить страшно, что я расстанусь с кем-то из них. Мистраль был моим консортом в миг, когда ожило кольцо, так что на него магия кольца не действовала — он сам помогал ее творить. Но Рис должен был смотреть на ту сидхе. А он смотрел только на меня, а значит, он меня любит — и знает, что я его не люблю.
Народу волшебной страны ревность и чувство собственничества несвойственны, но истинная любовь, оставаясь безответной, заставляет страдать, и лекарства от этой боли нет.
Я подняла лицо навстречу его поцелую. Улыбка пропала окончательно, лицо Риса стало таким же серьезным, как единственный глаз. Он поцеловал меня, и я ответила на поцелуй. Я расслабилась и прильнула к Рису, я хотела, чтобы он понял, как он мне дорог. Понял, что он для меня не пустое место, что я его хочу. Даже сквозь одежду я чувствовала, как реагирует его тело.
Он отстранился первым, дыша с некоторым трудом.
— Давай отвезем домой наших раненых, и закончим уже там, — сказал он с улыбкой.
Я кивнула — а как тут еще ответишь? Что сказать мужчине, когда знаешь, что разбиваешь ему сердце? Можно пообещать, что больше не будешь его огорчать, но я-то знала, что не пообещаю — не могу я перестать любить Мороза и Дойля.
Мороза я тоже мучила, ведь он знал, что Дойль занимает в моем сердце больше места. Если бы мы не были все так близки, я бы, может, скрыла что-то от Мороза, но он теперь каждый раз делил со мной и с Дойлем моменты близости. Слишком много стало мужчин, чтобы оставаться с кем-то наедине. Но не только эта причина была важна. Мороз как будто боялся, что если он оставит нас с Дойлем наедине хотя бы на одну ночь, случится что-то непоправимое.
Что делать, если разбиваешь кому-то сердце, а изменить ничего не можешь, потому что иначе разобьешь сердце себе? Я пообещала Рису секс — объятием и поцелуем, и выполню обещание, но дала я его не из похоти. Наверное, в каком-то смысле меня вела любовь — но не та любовь, которой мужчина добивается от женщины.
Глава девятая
У выхода из больницы репортеры стояли стеной — кто-то им сказал. На шквал вопросов мы ответили молчанием, зато Дойля в инвалидном кресле они отсняли со всех сторон. Что Дойль согласился сесть в это кресло, показывает, насколько серьезны оказались его ранения. Другое дело Эйб: он в кресло уселся скорее из лени и потому, что любил внимание к своей персоне — хотя сидел он все же боком, чтобы не тревожить спину. Хафвин не удалось вылечить его полностью — за пределами наших холмов ее сила куда слабее действует.
Репортеры знали, из какой двери мы выйдем. Кто-то из персонала больницы принесет домой денежку в клювике — то ли нас направили к выходу, где ждали репортеры, то ли им сказали, из какой двери мы выйдем. В общем, кто-то на нас наварил малость.
Вспышки камер слепили глаза. Больничная охрана вызвала полицию заранее, и когда мы вышли, нас встретили еще полицейские вдобавок к тем двоим, что сопровождали нас сюда. После сеанса магии, устроенного мною для доктора, Кент и Брюэр стали меня несколько остерегаться, но обязанности свои выполняли — вышли вперед и помогли своим коллегам оттеснить толпу.
Один раз репортеры нажали и продавили линию полицейских — тогда мои стражи влились в линию и восстановили барьер. Кто-то из стражей брал соседнего копа или охранника за плечо — и человек выпрямлялся, словно прикосновение стража вливало в него храбрость и силу. Не помню, чтобы стражи раньше были на такое способны — а может, это новенькие? Что же такое я привела с собой из волшебной страны в мир людей? Даже я не знала наверняка.
У меня на глазах стражи пробуждали в людях храбрость, как я будила похоть — и мне стало интересно, останется ли с людьми храбрость и удача навсегда, или быстро пройдет, как внушенное мной вожделение? Спрошу потом, без зрителей.
В один лимузин мы теперь не поместились бы, нас ждали два лимузина и два «хаммера» — и лимузины, и джипы один белый, другой черный. Я даже задумалась, у кого это чувство юмора проснулось — или это просто случайность? Я взялась было помогать Дойлю забраться в машину, но Рис меня отодвинул, и Дойля внесли Мороз с Галеном. Из-за вспышек я ничего вокруг не видела. Чей-то голос крикнул сквозь общий гам: