Лорел Гамильтон
Дыхание Мороза
Вступи в потемки лестницы крутой,
Сосредоточься на кружном подъеме,
Отринь все мысли суетные, кроме
Стремленья к звездной вышине слепой,
К той черной пропасти над головой,
Откуда свет раздробленный струится
Сквозь древние щербатые бойницы.
Как разграничить душу с темнотой?
Джонатану, который идет по лестнице вместе со мной
Глава первая
Я сидела в элегантном конференц-зале на вершине светящейся башни — одной из тех, что образуют деловую часть Лос-Анджелеса. Вид из громадного, почти во всю стену окна напротив провоцировал высотобоязнь. Где-то я читала, что если центр Л.-А. когда-нибудь по-настоящему тряхнет землетрясением, то улицы футов на десять в высоту засыплет битым стеклом. Всех, кто там окажется, рассечет на куски, изрежет или погребет под лавиной стекла. Мысль не самая приятная, но денек к таким мыслям располагал.
Мой дядюшка Таранис, Король Света и Иллюзий, выдвинул обвинения против трех моих стражей. Он обратился к людским властям с заявлением о том, что Рис, Гален и Аблойк изнасиловали его подданную, при том что за всю долгую историю своего царствования в Благом дворе фейри он ни разу не обращался за правосудием к людям. Старое правило: власть фейри — законы фейри. А если честно — власть сидхе, и законы их же.
Сидхе правят страной фейри столько лет, что и не упомнить. А поскольку многие из нас помнят несколько последних тысячелетий, то может, сидхе правили всегда — хотя на правду это не похоже. А сидхе не лгут. Потому что прямая ложь наказывается изгнанием из волшебной страны. Вот тут и возникает интересная проблема со свидетельством леди Кэйтрин… Я-то знала точно, что ни один из названных стражей не виновен.
Но сейчас нам предстояло дать показания под присягой, и от наших слов зависело, будет ли Таранис настаивать на обвинении. Вот почему рядом со мной сидели Саймон Биггс и Томас Фармер из «Биггс, Биггс, Фармер и Фармер».
— Спасибо, что согласились с нами побеседовать, Ваше Высочество, — сказал некто в деловом костюме с другой стороны стола. Их там семеро сидело — за широким полированным столом, спиной к захватывающему виду.
Стивенс, официальный посол ко дворам фейри, сидел с нашей стороны стола, но по другую руку от Биггса и Фармера. Он вмешался:
— Не следует говорить «спасибо» кому-либо из народа фейри, мистер Шелби. Принцесса Мередит, как одна из самых юных представителей благородных сидхе, возможно, не сочтет себя оскорбленной, но вам предстоит иметь дело и с гораздо более древними ее сородичами. Не все они пропустят ваше «спасибо» мимо ушей. — Стивенс вежливо улыбнулся; на красивом лице — сплошная искренность, от карих глаз до кончиков великолепно подстриженных волос. По должности он обязан быть рупором всех фейри, а на деле постоянно торчит при Благом дворе, глядя в рот моему дядюшке. Неблагой двор, где правит моя тетушка, Королева Воздуха и Тьмы, и где когда-нибудь — возможно — буду править я, Стивенса слишком пугает. Да, угадали, я его недолюбливаю.
Майкл Шелби, федеральный прокурор Лос-Анджелеса, извинился за всех:
— Прошу прощения, Ваше Высочество, я об этом не знал.
Я улыбнулась:
— Ничего страшного. Господин посол прав, меня слова благодарности не обижают.
— Но ваши телохранители могут обидеться? — спросил Шелби.
— Некоторые из них. — Я оглянулась на Дойля и Мороза. Они стояли у меня за спиной, словно ожившие мрак и снег — и эта метафора не так уж далека от правды. У Дойля волосы черные, кожа черная, и отлично сшитый костюм и даже галстук — тоже черные. Только рубашка сегодня была синяя, да и то как уступка адвокату. Тот уверял, что черное создает неверное впечатление, что Дойль в черном выглядит угрожающе. Дойль, которого прозвали Мраком, ответил: «Я капитан стражи Ее Высочества, именно так я и должен выглядеть». Адвокат смутился, но Дойль все же надел синюю рубашку. Яркий цвет почти светился на его коже — на ее ночной роскошной черноте, такой глубокой, что в определенном освещении его тело играло фиолетовыми и синими отблесками. Черные глаза Дойля скрывались под узкими темными очками в черной оправе.
У Мороза кожа настолько же белая, насколько у Дойля — черная. Белая, как у меня самой. Но волосы у него такие, каких ни у кого нет: они серебряные, словно нити из чеканного металла. В элегантном освещении конференц-зала они мерцали и посверкивали, как слиток на столе ювелира. Верхние пряди удерживала на затылке серебряная заколка возрастом постарше Лос-Анджелеса. Серый костюм Мороза сшил Феррагамо, а идеально белая рубашка все же уступала в белизне его собственной коже. Галстук был только чуть темнее костюма. Серые глаза ничем не были скрыты от мира.
Мороз пристально оглядывал окно напротив. Дойль тоже — но из-под очков. Моим телохранителям без дела скучать не приходится, а кое-кто из тех, кто мечтает до меня добраться, умеет летать. Нет, мы не думали, что Таранис хочет моей смерти, но зачем же тогда он обратился в полицию? Почему настаивает на заведомо ложных обвинениях? Он никогда бы так не поступил, не будь у него плана. Просто с нами он этим планом не поделился. А потому — на всякий случай — мои стражи следили за окном, чтобы не пропустить появления тварей, которых эта компания юристов даже вообразить не могла.
Шелби поглядывал мне за спину, на стражей. И не только он — никто не мог удержаться, чтобы не посмотреть на них, хотя сложнее всего приходилось помощнику окружного прокурора Памеле Нельсон. Мужчины смотрели по-другому: как смотрят мужчины на тех, кто может прихлопнуть их, как блоху.
Федеральный прокурор Лос-Анджелеса Майкл Шелби был высок, спортивен, мужественно красив, белозубо улыбался и явно не собирался ограничивать карьеру своей нынешней должностью. Ростом он был больше шести футов, а хорошо накачанную мускулатуру не скрывал даже деловой костюм. Вряд ли ему встречалось много мужчин, рядом с которыми он казался бы физически слабым. Его помощник Эрнесто Бертрам был тощий, слишком юный на вид, коротко стриженый, в очочках и очень уж серьезный. Впрочем, не очки придавали ему лишнюю серьезность, а выражение лица — будто лимон раскусил. Федеральный прокурор Сент-Луиса Альберт Ведуччи тоже присутствовал. Он харизмой Шелби не обладал: ему не мешало бы сбросить с десяток фунтов, и вид у него был усталый. Его помощника звали Гровер; так он представился — не сообщив, имя это или фамилия. Этот улыбался чаще остальных и выглядел этаким симпатягой — очень напоминал знакомый по колледжу тип парней: они бывали иной раз именно такими славными, какими казались, а бывали и сволочами, которым нужно было только переспать, или списать задание, или — как в моем случае — похвастаться знакомством с настоящей принцессой фейри. К какой разновидности «славных парней» относится Гровер, я не определила. А если все пройдет удачно, то и не определю. Если все пройдет удачно, то показания нам придется давать только один раз. А если нет — то, может, Гровер нам еще надоест хуже горькой редьки.
Памела Нельсон занимала должность помощника окружного прокурора Лос-Анджелеса. Ее босс, Мигель Кортес, был невысок, темнокож и красив. На экране он смотрелся великолепно — я его частенько видела в новостях. Проблема в том, что амбиций у него было не меньше, чем у Шелби. Ему нравилось появляться на экране, и он хотел там появляться как можно чаще. Выдвинутое против моих стражей обвинение обещало впереди дело, которое может крупно двинуть карьеру вверх… или ее сломать. Амбиции Кортеса и Шелби заставят их либо очень осторожничать, либо ломиться напропалую. Не знаю, какой вариант для нас предпочтительней.
Памела была выше босса, почти шесть футов на не самых высоких каблуках. Волосы густо-рыжими волнами спадали ей на плечи. Редкий оттенок — яркий, глубокий, настолько близкий к настоящему красному цвету, насколько это возможно для человеческих волос. Костюм на ней был хорошего покроя, но черный и скромный. Белая блузка рубашечного стиля, неброский макияж. Только пламя волос разрушало этот почти неженственный образ. Она как будто старалась скрыть свою красоту — и в то же время привлекала к ней внимание, потому что Памела была по-настоящему красива. Россыпь веснушек под светлым тональным кремом не портила безупречную кожу, а только украшала. Глаза казались то голубыми, то зелеными, в зависимости от освещения, — и эти изменчивые глаза не могли оторваться от Мороза и Дойля. Она старалась сосредоточиться на блокноте, в котором ей полагалось делать записи, но взгляд то и дело поднимался и прилипал к стражам — как будто против ее воли.