— Они прискорбные, но не такие плохие, как вчера или позавчера. Не забивай себе голову глупостями. Мадам де Суарси жива… Тем не менее скоро начнется допрос с пристрастием.
Артюс обвел комнату убийственным взглядом, ища, что он мог бы разломать, разбить, чтобы немного утолить свою ярость. Его кулак резко опустился на рабочий стол, опрокинув серебряную чернильницу в форме корабля. Клеман продолжал сидеть неподвижно, глядя, как чернила медленно текут по дереву, а затем капают на пол. Артюс проследил за взглядом ребенка и заметил небольшой беспорядок — пятно, черневшее на паркетной дощечке. Они оба в замешательстве смотрели на него, словно это постепенно расширявшееся пятно таило в себе некое послание. «Чернила черные, а не красные», — упорно твердил себе Клеман. Это чернила, а не кровь. Чернила и ничего больше. Тем не менее он схватил большой платок, висевший у него на поясе и служивший ему полотенцем, и бросился к столу, чтобы закрыть им небольшую черную лужу и заставить ее навсегда исчезнуть.
Артюс поднял голову, словно этот простой жест развеял колдовские чары, принуждавшие их смотреть на пол. Граф начал с того, чем закончил:
— Клеман. Флорен должен умереть. Он должен умереть, причем как можно скорее.
— Прикажите, мессир, чтобы мне оседлали лошадь. Я еду немедленно. Я убью его.
В сине-зеленом взгляде ребенка, смотревшего графу прямо в глаза, читалась полнейшая решимость. Странно, но Артюс считал Клемана способным на такой поступок, пусть даже потом ему придется погибнуть.
— Право воспользоваться кинжалом я оставляю себе, мой мальчик. Кинжал — мой старый товарищ и никогда не изменял мне. Мне нужен шпион, который следил бы за Флореном, поскольку он меня знает. Я думал, что нашел себе сообщника, но он испарился.
Клемана охватило радостное возбуждение.
— Я могу его заменить. Приказывайте, мессир!
— Завтра на рассвете мы едем в Алансон.
— Это примерно в двадцати лье… Успеем ли мы…
Клеман споткнулся на последних словах, которые прозвучали бы как смертный приговор.
— Двадцать три, если быть точным, и, черт возьми, мы там будем вовремя! Немного поторапливая наших лошадей, не делая долгих остановок, мы приедем в Алансон послезавтра на рассвете.
Ватиканский дворец, Рим,
ноябрь 1304 года
Камергер положил конец мучительному оцепенению, которое отныне почти никогда не покидало камерленго Бенедетти.
— К вам пришли, ваше преосвященство.
Из груди Гонория вырвался вздох облегчения. У него возникло впечатление, что это благостное известие позволит ему наконец причалить к берегу, выплыть из беспокойного океана, который терзал его дни и ночи напролет.
— Дайте мне время помолиться, а потом введите ее.
Камергер ушел, склонившись в низком поклоне. Однако камерленго вовсе не хотел тратить время на то, чтобы собраться. Он хотел смаковать его, подметить все нюансы.
Од, великолепная Од. Од де Нейра. Одно упоминание этого имени оказывало на него благотворное колдовское действие. Тиски, сжимавшие грудь прелата на протяжении нескольких месяцев, расслабились. С опьяняющей радостью он вдыхал этот почти свежий воздух, вновь и вновь открывая его для себя. Острая боль, которая жгла грудину, исчезла. Впервые за долгое время он осмелился встать и потянуться всем телом, не боясь, что его члены распадутся на куски.
Од… Видеть ее, улыбаться ей… Не в силах больше сдерживаться, он устремился к высокой двойной двери своего кабинета и резко распахнул ее, чем привел в изумление камергера, скрашивавшего ожидание мадам де Нейра.
— Входите, моя дорогая прекрасная подруга.
Женщина поднялась с воздушным изяществом. Гонорий подумал, что она стала еще красивее, чем тот образ, который он хранил в своей памяти. Чудо, одно из чудес, которые поджидают вас на очередном жизненном повороте, чудо, совершенство которого поражает вас. Пышные белокурые волосы окружали идеальный овал ангельского лица. Два бездонных изумрудных озера, вытянутых в форме миндаля, радостно смотрели на него, а на прекрасном ротике в форме сердечка играла очаровательная улыбка.
От удовольствия Гонорий закрыл глаза. За этим изящным силуэтом, за этим выпуклым челом скрывался один из наиболее мощных, наиболее острых умов, которые ему доводилось встречать.
Она подошла ближе, и ему показалось, что ее ноги едва касаются земли. Гонорий закрыл дверь. Од де Нейра удобно села и улыбнулась, склонив свою очаровательную головку набок:
— Сколько времени прошло, ваше преосвященство.