Дыхание смерти
Я лежала на прожжённом, продавленном диване и смотрела в одну точку - туда, где ещё недавно стоял огромный телевизор и мощная аудиосистема. Не то чтобы я хотела любоваться пустым углом. Нет, просто поворот головы и любое другое движение причиняли мне невыносимую боль. Зарождаясь в мозгу, она молниеносно разливалась по всему телу, прожигала вены, артерии и даже малюсенькие капилляры. Эта боль была, как множество тупых игл, одновременно прошивающих все ткани моего организма. Я умирала. У любого, кто увидел бы меня в тот момент, это не вызвало бы ни малейшего сомнения. Но рядом не было никого, и вряд ли кто-то собирался зайти. Я - отработанный материал. Продавать в моей квартире больше нечего. Пусто. Нет ни телефонов, ни внушительного количества золотых украшений, которым позавидовали бы даже цыгане, нет шубы, обуви, кожаных курток... Продан даже сейф, ибо там больше нечего хранить. Я умирала. Но рядом не было никого, кто мог бы мне сказать об этом. Я понимала, что со мной что-то не так, ведь я не могла двигаться, но не отдавала себе отчёта, что это конец. Я чувствовала нереальный жар, исходящий от моего тела, зрение было расфокусировано, я периодически проваливалась в бессознательное состояние, потом, будто выныривая из-под воды, жадно хватала воздух, и снова отключалась. По стене плыли картинки. Вот плывёт мой первый укол. Почему же тогда не было страха? Вот мой муж, наш медовый месяц в Сочи. Было здорово. Как он там, на зоне? В кругу сидят люди. Как по команде, они повторяют похожие фразы. «Привет, меня зовут Дима, и я наркоман», «Привет, меня зовут Вова, я алкоголик», «Привет, я Даша, наркоманка». Это ж я! Что я там делаю среди них? Тут меня осеняет, что это «Медицина 2000» - моя первая реабилитация. Потом картинка уплывает, и вот я уже стою на подоконнике в курилке и читаю стихи. Старые торчки, да и сотрудники центра умиляются: «Во даёт, малолетка!». Я радуюсь всеобщему вниманию, и с ещё большим жаром чеканю слова: «Все мои мысли только о нём, Занимают мой ум и ночью, и днём, Он в моих мыслях навеки един, И имя ему лишь одно - героин! Его по-другому никак не назвать, А может, стоит опять его взять? Может опять в поднебесье мне взмыть И о проблемах на время забыть? Пойду, и опять его в вену вколю, Ведь я до безумия это люблю. Я это не делала очень давно, Вот только раскрою это окно. Я полечу, в никуда я пойду, Но героин я повсюду найду. Это мой враг, но и он же мой друг, Чуть-чуть постою, осмотрюсь я вокруг. Больница здесь, а город вон там, Я за герыч любые деньги отдам, Всю жизнь я об этом буду жалеть, Но осталось немного ложку нагреть. И я делаю то, что до боли люблю, Героин я снова в ложке варю. Вот полился по вене жёлтый раствор, И со мной бесполезно вести разговор. Все вокруг меня будут судить и ругать, Но мне уже глубоко наплевать! Вот мне 25, ни семьи, ни детей, И мозг мой свободен от разных идей. Надо герыч мутить, куда-то идти, Чтобы себя от кумаров спасти. Проблем до хрена, и не хочется жить, Так больше нельзя по течению плыть. Есть способ один, как уйти от проблем, И я расскажу сейчас его всем: Надо гера побольше по вене пустить, Чтоб о проблемах навеки забыть!» Кто-то хлопает, кто-то свистит. Эти звуки выдёргивают меня из картинки. Она уплывает, и снова передо мной лишь голая стена. Что за чёрт! Мне сейчас 25! У меня отобрали родительские права, муж сидит. Именно так, ни семьи, ни детей! Неужели я тогда уже знала? Но как? Зачем, зачем я написала такой сценарий своей жизни? Почему не хорошую работу и крепкую семью? Но с той шестнадцатилетней девчонкой говорить бесполезно. Она неловко улыбается и пожимает плечами. Слёз нет. Слёзы остались в прошлом. Очень хочется пить, но дойти до кухни я не смогу. Наверное, сегодня я умру... Я не знала, сколько было времени, когда я погрузилась в полусознательное состояние, не знала и который сейчас час. Мобильного телефона у меня не было, так что позвать на помощь я не могла. Я с трудом окинула комнату взглядом. Обои и потолок были жёлто-оранжевыми; вырваные кусками паркетные доски оставляли на полу уродливые шрамы, в которые забивался мусор. Мусор был везде, на кухне, в коридоре и в обеих комнатах. Пищевые остатки гнили, источая омерзительный зловонный запах, а вперемешку с ними по квартире были разбросаны шмотки от Gucci, Calvin Klein, Dscuared... Теперь всё это превратилось в одну большую помойку, над которой роились мелкие мушки. Ох уж эти мушки! Мне всё время казалось, что они откладывают яйца в мои изуродованные, продырявленные ноги. Эта мысль сводила меня с ума, я представляла, как яйца вылупляются в моей плоти, я реально видела их малюсенькие треугольные тела у себя под кожей. Иногда я хватала щипчики для ногтей, пытаясь выковырять из себя непрошенных гостей, тем самым оставляя на теле всё больше и больше кратеров, извергающих кровавую лаву. Но сейчас даже мушки меня не особо волновали. Только одна, которая постоянно садилась мне на лицо. Кажется, был апрель... Вдруг я услышала, что кто-то пытается открыть ключом дверь. Зачем? Ведь она давно уже не заперта. В этой квартире ничто не представляет ценности, включая меня. Ключ ещё пару раз провернулся в железной двери, и она с грохотом открылась. Я услышала осторожные шаги и чьё-то взволнованное дыхание. - Есть кто дома? Даша, ты тут? Господи, это же мама! Она никогда не заходила в мою прокуренную берлогу. Как? Как она почувствовала? Как поняла, что сейчас это вопрос жизни и смерти? Мамочка! Я хотела ответить сильным и уверенным голосом, но из моей груди вырвался непонятный, пугающий хрип. Я боялась осуждения, боялась, что она увидит, во что я превратила квартиру. Мне было очень страшно, но страшнее могло быть, если бы она не пришла. Я не помню, о чём мы говорили, говорили ли вообще или она поняла всё без слов. Помню только, что движения её были резкими и решительными. Я бы не назвала маму уверенным человеком, готовым молниеносно принимать решения, но тогда она будто бы знала, что делать. Мама решила, что оставлять в этой дыре меня нельзя, а надо срочно транспортировать к бабушке в соседний подъезд, и уже там что-то предпринимать. Казалось бы, что может быть проще - переместиться из одного подъезда в другой... Мама попыталась меня поднять. Я привстала, крепко держа её за руку, и навалилась на неё всем весом своего истощённого тела. Но ноги меня не слушались. Ноги предали меня (как и я давно уже предала их), и я бессильно рухнула обратно на засаленный диван. Это конец. Мне никогда не выбраться отсюда, не подняться с проклятого дна своей жизни. Адская боль пронизывала всё моё тело. Было такое ощущение, будто тысячи игл прокалывают мои лёгкие и пришпиливают их к грудному отделу позвоночника. Ещё попытка. Тщетно... - Дашенька, может скорую? Давай скорую, девочка моя. Ну что же ты? Как же так? Было видно, что мама держится из последних сил. Но она старалась выглядеть спокойной, насколько это представлялось возможным. - Мам, не надо! Я сама. Как-нибудь. Только не скорую. Не надо! Мам, дай стул! Я на него опираться буду. Точно! Мам, не надо скорую! В горле было сухо, как в пустыне в горячий солнечный день. Слова царапали глотку. Даже воздух раздирал мне воспалённую гортань. Мама принесла с кухни стул, надела на меня кроссовки и куртку, которая показалась мне тяжёлой, как пудовая гиря, я сделала рывок и поднялась с дивана, держась за металлическую спинку. Мама двигала стул, а я делала крошечные шажки в направлении заветного выхода. Так мы миновали прихожую и очутились на лестничной клетке. У лифтов силы стали меня покидать, а впереди ещё лестница... 8 ступеней вниз... Я сидела на стуле, мама стояла рядом. Мы молча переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «И что дальше?» А дальше я соскользнула со стула, встала на четвереньки и поползла на коленях по грязным и влажным ступенькам. Мне было плевать на грязь, плевать, что кто-то увидит. Мне не было стыдно, а только страшно, что я не доползу, и мама всё-таки вызовет скорую. Внизу меня ждал заветный стул, но сил подняться и сесть на него не осталось. Я растянулась на полу, облокотившись локтями на сидение. Кто-то зашёл в подъезд, кто-то вызвал лифт, кто-то вышел. Всё, как в тумане. В глазах стало темно. Нет! Только не сейчас! Только не здесь! - Дашуля! Дашенька! Снова я вынырнула из-под толщи воды, снова где-то вдалеке забрезжил свет. - Мам, я в порядке! Пойдём! Пойдём - это громко сказано. Мы с мамой и стулом преодолели две железные двери и оказались на улице. Яркий свет ослепил меня, резанув по глазам. Я стояла на коленях на асфальте. Я на коленях! Я сломалась... А ведь совсем недавно ко мне со всей Москвы съезжались торчки, несли последние деньги, телефоны и золото, несли куртки и шубы, технику и даже посуду. А теперь на коленях! И мама смотрит на этот позор! - Давай потихонечку. Вот так, - дрожащим голосом повторяла мама, медленно передвигая стул, за который я цеплялась, как за спасательный круг. Люди шли домой, люди выходили из подъездов, люди куда-то спешили... или не спешили... Почему во дворе так много людей? Зачем они смотрят на меня?! Хочу, чтобы все исчезли. Оставьте, оставьте меня одну! Добраться до бабушкиной квартиры для меня было подобно подъёму на Эверест. Я почти не помню, как ползла по улице, как забиралась на четвереньках по лестнице, как сидела на вонючем полу в лифте. Как сквозь разбитое стекло, я смотрела на оторопевшее бабушкино лицо. Она что-то говорила, но я её уже не слышала. Я провалилась в забытьё. Когда я открыла глаза,