з себя непрошенных гостей, тем самым оставляя на теле всё больше и больше кратеров, извергающих кровавую лаву. Но сейчас даже мушки меня не особо волновали. Только одна, которая постоянно садилась мне на лицо. Кажется, был апрель... Вдруг я услышала, что кто-то пытается открыть ключом дверь. Зачем? Ведь она давно уже не заперта. В этой квартире ничто не представляет ценности, включая меня. Ключ ещё пару раз провернулся в железной двери, и она с грохотом открылась. Я услышала осторожные шаги и чьё-то взволнованное дыхание. - Есть кто дома? Даша, ты тут? Господи, это же мама! Она никогда не заходила в мою прокуренную берлогу. Как? Как она почувствовала? Как поняла, что сейчас это вопрос жизни и смерти? Мамочка! Я хотела ответить сильным и уверенным голосом, но из моей груди вырвался непонятный, пугающий хрип. Я боялась осуждения, боялась, что она увидит, во что я превратила квартиру. Мне было очень страшно, но страшнее могло быть, если бы она не пришла. Я не помню, о чём мы говорили, говорили ли вообще или она поняла всё без слов. Помню только, что движения её были резкими и решительными. Я бы не назвала маму уверенным человеком, готовым молниеносно принимать решения, но тогда она будто бы знала, что делать. Мама решила, что оставлять в этой дыре меня нельзя, а надо срочно транспортировать к бабушке в соседний подъезд, и уже там что-то предпринимать. Казалось бы, что может быть проще - переместиться из одного подъезда в другой... Мама попыталась меня поднять. Я привстала, крепко держа её за руку, и навалилась на неё всем весом своего истощённого тела. Но ноги меня не слушались. Ноги предали меня (как и я давно уже предала их), и я бессильно рухнула обратно на засаленный диван. Это конец. Мне никогда не выбраться отсюда, не подняться с проклятого дна своей жизни. Адская боль пронизывала всё моё тело. Было такое ощущение, будто тысячи игл прокалывают мои лёгкие и пришпиливают их к грудному отделу позвоночника. Ещё попытка. Тщетно... - Дашенька, может скорую? Давай скорую, девочка моя. Ну что же ты? Как же так? Было видно, что мама держится из последних сил. Но она старалась выглядеть спокойной, насколько это представлялось возможным. - Мам, не надо! Я сама. Как-нибудь. Только не скорую. Не надо! Мам, дай стул! Я на него опираться буду. Точно! Мам, не надо скорую! В горле было сухо, как в пустыне в горячий солнечный день. Слова царапали глотку. Даже воздух раздирал мне воспалённую гортань. Мама принесла с кухни стул, надела на меня кроссовки и куртку, которая показалась мне тяжёлой, как пудовая гиря, я сделала рывок и поднялась с дивана, держась за металлическую спинку. Мама двигала стул, а я делала крошечные шажки в направлении заветного выхода. Так мы миновали прихожую и очутились на лестничной клетке. У лифтов силы стали меня покидать, а впереди ещё лестница... 8 ступеней вниз... Я сидела на стуле, мама стояла рядом. Мы молча переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «И что дальше?» А дальше я соскользнула со стула, встала на четвереньки и поползла на коленях по грязным и влажным ступенькам. Мне было плевать на грязь, плевать, что кто-то увидит. Мне не было стыдно, а только страшно, что я не доползу, и мама всё-таки вызовет скорую. Внизу меня ждал заветный стул, но сил подняться и сесть на него не осталось. Я растянулась на полу, облокотившись локтями на сидение. Кто-то зашёл в подъезд, кто-то вызвал лифт, кто-то вышел. Всё, как в тумане. В глазах стало темно. Нет! Только не сейчас! Только не здесь! - Дашуля! Дашенька! Снова я вынырнула из-под толщи воды, снова где-то вдалеке забрезжил свет. - Мам, я в порядке! Пойдём! Пойдём - это громко сказано. Мы с мамой и стулом преодолели две железные двери и оказались на улице. Яркий свет ослепил меня, резанув по глазам. Я стояла на коленях на асфальте. Я на коленях! Я сломалась... А ведь совсем недавно ко мне со всей Москвы съезжались торчки, несли последние деньги, телефоны и золото, несли куртки и шубы, технику и даже посуду. А теперь на коленях! И мама смотрит на этот позор! - Давай потихонечку. Вот так, - дрожащим голосом повторяла мама, медленно передвигая стул, за который я цеплялась, как за спасательный круг. Люди шли домой, люди выходили из подъездов, люди куда-то спешили... или не спешили... Почему во дворе так много людей? Зачем они смотрят на меня?! Хочу, чтобы все исчезли. Оставьте, оставьте меня одну! Добраться до бабушкиной квартиры для меня было подобно подъёму на Эверест. Я почти не помню, как ползла по улице, как забиралась на четвереньках по лестнице, как сидела на вонючем полу в лифте. Как сквозь разбитое стекло, я смотрела на оторопевшее бабушкино лицо. Она что-то говорила, но я её уже не слышала. Я провалилась в забытьё. Когда я открыла глаза, надо мной стоял папа и врач. Они тихо, но взволнованно о чём-то говорили. Врач мерил мне температуру, рассматривал мои раны, задавал какие-то вопросы. Меня кумарило, и сейчас я была готова ехать в детокс, чтоб меня наконец прокапали и избавили от непрерывной боли. Но врач меня не брал. Он скорбно покачал головой и сказал отцу, что у меня скорее всего заражение крови и какие-то проблемы с сердцем, и что медлить нельзя ни минуты, так как время моё на исходе. Таких, как я, в критическом состоянии, могли спасти только в Боткинской больнице. Я не знаю, о чём шла речь дальше. Я отключилась. Очнулась я от того, что двое санитаров аккуратно укладывали меня на носилки. В скорой я последний раз вздохнула самостоятельно... Говорят, что в реанимации я провела 10 дней, что врачи доблестно сражались за мою жизнь. Зачем они боролись за это никчёмное существование? Для чего всё это? Открываю глаза. Яркий свет лепит мне прямо в лицо. Вокруг обшарпанные стены и окно без занавесок. Пошевелиться я всё так же не могу, но понимаю, что из меня торчит множество катетеров разного назначения. Жёсткая койка впивается мне в спину, а я - груда костей, обтянутых кожей, валявшаяся на продавленном матрасе, прикрывающем перекошенную железную сетку. На потолке чёрная плесень, на стенах осыпалась штукатурка. Зрение немного прояснилось. Понимаю, что я в палате. Кто-то стонет у соседней стены. Приглядываюсь, а там пожилая женщина... без ноги... Она вскрикивает и кого-то зовёт. Но никто не идёт. Я попыталась облизнуть губы. Они оказались грубыми и бугристыми, как перепаханная трактором целина. Слюны во рту не было, очень хотелось пить, курить, да и просто встать с этой ужасной койки. Почему тело меня не слушается?! Женщина не умолкала. На её крик пришла санитарка в перепачканном халате. Что-то дожевав, она вытерла рот рукой и грубо гаркнула на мою соседку. -Ну что опять-то? А?! -Наденька, памперс! Поменяйте мне памперс! Мне очень щиплет! Мне бы... Но Наденька не собиралась ничего менять, обрубив несчастную на полуслове. -Потерпишь! У тебя тут прислуги нет! Я издала какой-то звериный хрип, мало похожий на слова, хотя в голове уже простроила целую речь. Сознание моё было ясным, а мозг прекрасно обрабатывал информацию, подавая сигналы о том, что происходит вокруг. Но до конечностей сигналы не доходили, равно как и до речевого аппарата. -Опа! Кто очнулся! Что ж ты не сдохла, гнида? И как таких земля носит! Ты не человек. Животное! Все вы наркоши такие! Да ладно! За что она так? Что я ей сделала? Если бы я могла встать или хотя бы ответить, то она пожалела о том, что говорит. Вот гадина! За что? Но вместо слов из груди снова вырвался лишь жалобный стон. А она не унималась. -Зачем вас, тварей, спасать? Всё равно сдохнете! Обхаживай вас ещё! Твари! -Наденька! Богом молю, памперс! Поменяйте! Болит всё! - уже в голос рыдала моя соседка. -Заткнись, полоумная! Потерпишь! - кинула ей в ответ санитарка, выходя из палаты. Женщина начала плакать в полный голос, и что-то бормотать сквозь слёзы. Между всхлипываниям и рыданиям я разобрала, что она зовёт брата, что хочет умереть, но ей не дают этого сделать. Мне стало жутко, а по телу побежал озноб. Это кошмар! Куда я попала? От ощущения собственного бессилия меня разбирала жуткая злость. Я решила во что бы то ни стало встать в этой ненавистной продавленной койки. Я собрала всю волю в кулак, приведя тело в готовность, как бегун перед стартом, и сделала рывок. Сесть полностью у меня не получилось, но я немного приподнялась, поставив на подушку согнутые локти. Ещё рывок, и вот я уже сижу, облокотившись на спинку железной кровати. Проделав ряд сложных манипуляций со своим телом, я умудрилась спустить на пол ноги. Вот он - миг победы! Я выпрямилась, привстала и... рухнула на пол, как мешок с картошкой. Я барахталась на полу, как лосось на мелководье, цеплялась за металлические части койки, но никак не могла принять вертикальное положение. От досады мне хотелось кричать и ругаться матом, но голос тоже не спешил ко мне возвращаться, да и моя соседка задремала, что-то бормоча сквозь беспокойный сон, а мне совсем не хотелось её будить. Прошло минут пять, а мне показалось, что целая вечность. Я услышала грохот металлической каталки и дребезжанье железных кастрюль. В палату въехала тележка с едой. Следом появилась пожилая санитарка. Она была совсем не похожа на Надю. Лицо её было располагающим, а глаза добрыми и внимательными. Моя соседка тихо застонала. -Валя, ну что там у тебя? -Я опысалась, - смущённо пробормотала Валя и потупила взгляд. -Ну потерпи, моя хорошая, - тихо отозвалась санитарка. Тут она заметила меня и громко охнула. -Батюшки, это ещё что! - и поспешила мне на подмогу. Она аккуратно приподняла меня