Вскоре полили холодные дожди. Кутаясь в накидку из рогожи, Ведана каждый день уходила к тому оврагу и подолгу слушала, как дождевые капли стучатся о ладошки листьев, заставляя их вздрагивать, а порой и срываться вниз. Дождь скрывал слезы, да и кто мог их увидеть в лесной глуши? Не было слышно и слов, которые шептали посиневшие губы:
- Волшебная волчица, миленькая! Прошу: забери меня с собой! Нет у меня больше сил оставаться в этой деревне, среди людей. Умоляю тебя, вернись!
Но ответом ей был лишь гром, летевший над лесом в окружении клубящихся туч, и монотонный шум падающих капель. Так продолжалось около двух недель, и тогда Ведану, наконец, услышали.
[1] Неотапливаемая пристройка к дому.
Глава 8. Ночной гость
Удельная Русь. Начало XIII века.
Амела ткала на станке до самых сумерек. Уто́к[0] в ее пальцах ловко нырял между льняными нитями основы, создавая объемный и красочный узор. Возле ног сладко дремала кошка Марфа. Иногда животное чуть приоткрывало левый глаз и через щелку век сонно наблюдала за Веданой, которая складывала готовую ткань в деревянные кадушки и замачивала в горячем щёлоке[1]. К утру домоткань должна будет просветлеть и тогда придет время "зорить холсты"[2]. Для этого следующим вечером их расстелют на лугу и так они пролежат всю ночь, отбеливаясь росою.
От печи вместе с теплом исходил неровный оранжевый свет, и чтобы лучше видеть, в светцах, закрепленных на стене, зажгли березовую лучину.
- В какой цвет будем красить ткань, матушка? – спросила девушка.
- А в какой ты хочешь?
- Мне нравится васильковый. Ни у кого в деревне нет василькового сарафана, все носят только белые или красные.
- Ну раз тебе так хочется… Пойди завтра в лес, надери коры дуба и ясеня, а я достану из подпола сушеную чернику.
- Краску будем на щелоке делать или на белом квасе?
- Лучше на дубовом уваре, - ответила мать, - а для пущей крепости добавим ржавого железа. Так цвет подольше сохранится.
Со двора вернулся Протасий – он починял зубья плуга, и Амела стала потихоньку заканчивать пряденье. Узор был почти завершен, и она рассчитывала, что завтра рубаха будет окончательно готова.
- Давайте спать, - зевнула она и, укладываясь возле мужа на полатях, попросила дочь задуть лучину. Когда в избе сделалось темно, Амела сонно причмокнула губами и пробормотала: – С утра еще корову доить.
Вскоре все крепко уснули.
Среди ночи Ведана проснулась. Открыв глаза, она увидела, что кошка сидит у её изголовья и словно чего-то ждет, повернувшись в сторону двери.
- Ты чего не спишь, Марфуша? – спросила девушка и почесала животное за ушком.
Кошка в ответ замурлыкала. В этот момент на дворе послышался шорох, под тяжестью чьих-то ног заскрипело крыльцо, и в дверь несколько раз постучали. Настала звенящая тишина, и Ведана даже услышала стук собственного сердца. Нет, ей не было страшно, но необъяснимое волнение накатило волнами, сжимая грудь. Она тихонько соскользнула с лавки, отодвинула на печи занавеску и потрясла за плечо отца:
- Тятенька, проснись, там кто-то стоит за дверью, - но тот лишь что-то пробормотал во сне и перевернулся на другой бок.
Сколько Ведана его не толкала, Протасий не просыпался. Мать тоже спала как убитая.
В дверь вновь постучали.
- Что же делать, Марфа? – прошептала Ведана.
Кошка невозмутимо посмотрела на нее и мяукнула. Тогда девушка на цыпочках прокралась к двери и прислушалась. С другой стороны доносилось чье-то дыхание.
- Кто там? – спросила она.
- Я странник, скитающийся по миру в поисках мудрости, - раздался оттуда негромкий, с хрипотцой, голос.
- Чего же вы хотите?
- Ночлега у теплого очага, который убережет меня от холода ночи и равнодушия человеческих сердец, - ответил незнакомец.
«А вдруг это тать[3]? - подумала вдруг Ведана, но тут же отбросила эту мысль: - Зачем разбойнику говорить так витиевато?" Нет, наверное, в их двор и впрямь забрел калика перехожий, каких немало скитается по свету. Повинуясь велению сердца, девушка затеплила лучину, глубоко вдохнула, набираясь храбрости, и отодвинула засов. Дверь, скрипнув, медленно отворилась. По голым ступням потянуло ночным холодом, а где-то вдалеке послышался волчий вой. На пороге, освещенном призрачным лунным светом, стоял сгорбленный седовласый старичок. Обеими руками он держался за посох. На сухонькие плечи была накинута грязная рогожа с капюшоном, напоминающим монашеский куколь. Из-под накидки выглядывала ветхая, заплатанная во многих местах, сермяга. Из дыр на штанах виднелись тощие коленки, а на ступнях мотались какие-то тряпки, обмотанные конопляной веревкой. Все лицо его и руки были покрыты ссадинами и безобразными язвами.