Фрэнсис. Не знаю. Я же не вы.
Мадлен. Я вернулась к себе в общежитие.
Фрэнсис. Одна?
Мадлен. Одна. Конечно, одна. А потом пошла на автобус. Ну, сначала сложила вещи. Помню, как собиралась.
Фрэнсис. Вы хотите сказать, что уехали из города?
Мадлен. Именно. Уехала из города. (Мадлен задумывается, потом смотрит в сторону). Не все ли равно? Разве это что-то меняло? Ровным счетом ничего. А потом я встретила его через пятнадцать лет.
Наступает молчание. Мадлен отходит к скамье под окном. Фрэнсис качает головой, осмысливая услышанное.
Фрэнсис. Никогда нельзя ничего предугадать.
Мадлен. Да уж. Не многое.
Фрэнсис. Мы думаем, что ведем себя разумно, но это не всегда в нашей власти. Максимум на что можно рассчитывать — что не наделаешь глупостей. (Фрэнсис поднимает глаза на Мадлен). Знаете, я даже понятия не имела…
Мадлен. Откуда же вам было знать?
Фрэнсис. Кстати, когда же это было? Всего несколько лет назад. Когда я узнала…
Мадлен. Да?
Фрэнсис. …когда я узнала о вашем существовании.
Фрэнсис замолкает. Пауза.
Мадлен. И что?
Фрэнсис. Это было как-то вечером, когда он пришел домой. В течение многих лет я что-то чувствовала, наверное, чутье подсказывало, но не более того. А в тот вечер прямо спросила. Просто так, без особой причины. И он так же просто мне о вас рассказал. Еще он добавил: «Я знал ее задолго до тебя».
Фрэнсис смотрит на Мадлен в надежде на подтверждение своих слов.
Мадлен. Это правда.
Фрэнсис на мгновение отворачивается.
Фрэнсис. В тот вечер произошло нечто особенное.
Мадлен. Вот как?
Фрэнсис. Дело было летом; мы в то время любили посидеть в саду с бутылкой вина. Он тогда еще пригласил к нам викария. Сказал, что встретил его на улице, по пути с работы. Это меня насторожило, потому что он начал что-то уж слишком часто это делать, и я не понимала, зачем.
Мадлен. Да, странно.
Фрэнсис. Не то чтобы мы ходили в церковь, или были как-то дружны с викарием… Мартин, бывало, спрашивал: «А каков теперешний взгляд церкви на первородный грех?» И бедняга викарий подробно отвечал, а Мартин начинал делать мне какие-то знаки, подмигивать…
Мадлен. Да, представляю.
Фрэнсис. …И вот он там сидел, закатывал глаза, жестикулировал, а викарий все говорил и говорил. (Фрэнсис делает движения рукой, изображая Мартина). «Викарию одиноко», — говорил он мне потом, после второй бутылки вина. А иногда и третьей. «Если мы его не пригласим, то кто?» Но еще до того вечера я поняла, что это не викарию было одиноко.
Мадлен. Да.
Фрэнсис с сожалением умолкает и предается воспоминаниям, прежде чем продолжить.
Фрэнсис. «Видите ли, вот что меня смущает в учении церкви о первородном грехе», — это говорил Мартин, обычно предвкушая развлечение, которое должно последовать. Но я все же думаю, он и вправду хотел знать. Откинувшись в кресле, он обычно говорил: «Эта ваша религия такая путаная…»
Мадлен. Да?
Фрэнсис. «Ведь человек рождается во грехе и живет во грехе, ведь так вы говорите?»
Мадлен. Так они и говорят.
Фрэнсис. «Но что это значит? Объясните мне, что это на самом деле значит», — говорил он. (Фрэнсис встряхивает головой). Я запомнила именно тот вечер. Я сидела с бокалом в руке, наблюдала за ними и думала: ведь он разговаривает с викарием. За час до этого он мне что-то сказал. Я о чем-то его спросила, и он ответил. А потом? Вот он тут сидит, милый, неряшливый, полноватый, лысоватый Мартин Бил, член королевской адвокатской коллегии, радикал, и разговаривает с викарием, и подмигивает мне, улыбается, делает знаки, будто мы с ним в каком-то сговоре, будто понимаем друг друга… А я? Я в этом вовсе не уверена… Я чувствую себя такой потерянной, такой обездоленной. И я подумала: а чего я хочу? Я даже сама не знаю, чего хочу.
Пауза.
«Так что, викарий, мы обречены на страдания? У нас что, совсем нет выбора? Как вы считаете, все предрешено? Мы все обречены?»