Мадлен молча наблюдает за Фрэнсис.
А через пару дней мы поднимались по лестнице, и я спросила: «И как тебе тогда понравилась та ваша оргия?» Он ответил: «Потрясающе. Я бы ее не променял ни на что на свете».
Мадлен улыбается тому, насколько точны были последние слова.
Не знаю… сама не знаю, чего я добивалась. Наверное, я неделями, месяцами пыталась найти в Мартине какое-то чувство. Словно рылась на чердаке; должно быть, это самое точное слово. Все время искала какое-то чувство.
Мадлен. Какое чувство?
Фрэнсис. Думаю, стыда.
Мадлен с вызовом поднимает голову.
Мадлен. И что — не нашли?
Неожиданно Фрэнсис повышает голос, изображая вышедшего из себя Мартина.
Фрэнсис. «Чего ты добиваешься? Скажи, ради Бога!» — говорил он. «Чего ты, черт тебя побери, хочешь? Чтобы мы и дальше так жили? В этом проклятом саду, в Блэкхите, отрезанные от мира? Фрэнсис, неужели ты правда этого хочешь? Чтобы в наших жизнях не было ничего, кроме этого?» (Фрэнсис немного успокаивается). «А тебе не приходит в голову, что мне больно? Что мне больно от твоих слов?» Он тогда посмотрел на меня и сказал: «Ну, значит, тебе больно».
Наступает молчание.
Несколько дней я раздумывала. И решила: ладно, я с этим справлюсь. И спросила его: «Ты все еще с ней видишься?» «Вижусь, если ты не имеешь ничего против.» «Как нетрудно догадаться, я против». «Тем не менее, я все равно буду с ней видеться». Потом мы долго молчали. Очень долго, полчаса или дольше. Затем я встала. «Тогда какого же черта было спрашивать, не против ли я! Какого черта спрашивать!»
Мадлен улыбается.
И знаете, он тогда так смешно выглядел.
Мадлен. Не сомневаюсь.
Фрэнсис. Я даже рассмеялась.
Мадлен. Конечно.
Фрэнсис улыбается своим воспоминаниям.
Фрэнсис. Я еще помню другой вечер…
Мадлен. Да?
Фрэнсис. Самый идиотский из всех. У нас были проблемы с трубами. Это была просто комедия…
Мадлен. Что, еще смешнее, чем в ваших книгах?
Фрэнсис. Еще смешнее.
Мадлен. И что?
Фрэнсис. Я бы такого не придумала: Мартин в подвале, лежит вытянувшись во весь рост под водонагревателем, а я ору: «Я хочу что-нибудь для себя лично! Я заслужила кое-что и для себя!» А он: «А мне нужно, чтобы этот нагреватель нормально работал!» (Фрэнсис опять повышает голос). «Я страдаю, а ты нет!» «Разумеется, я тоже страдаю. Думаешь, я не страдаю?» «Хотела бы я видеть, как! Ну, докажи!» (Фрэнсис успокаивается и сидит неподвижно). И вот, наконец, как-то вечером, очень поздно, — это была худшая ночь из всех до того момента, — его рабочие бумаги были разложены по всей постели, а я взяла и выбросила их из окна. Я сидела и несколько часов подряд твердила одно и то же, как заклинание, как мантру: «Я хочу что-нибудь для себя! Я заслужила кое-что и для себя!» А он стал натягивать халат и, выходя из комнаты, обернулся ко мне и сказал: «Жизнь — это не суд присяжных!» И все, больше ничего. Потом он спустился в сад и стал собирать бумаги с газона. (Задумчиво повторяет.) «Жизнь — это не суд присяжных!» (Фрэнсис на несколько мгновений погружается в воспоминания.) В пять утра я его спросила: «А тогда что такое жизнь?» Он к тому времени уже спал рядом, как всегда, заснул без проблем. Он проснулся: «В чем дело?» «Если жизнь не суд присяжных, тогда что?»
Молчание.
Говорят, это то, чего хочет каждый из людей. Ведь так говорят? Говорят, жизнь — это любовь.
Мадлен. Вы правы.
Фрэнсис. Ведь цель жизни — найти любовь.
Мадлен встает. Ее стакан пуст.
Мадлен. Вы не проголодались?
Фрэнсис. Да.
Мадлен. Нам надо поесть. Пойду куплю что-нибудь готовое на вынос в индийском ресторане.
Мадлен идет через комнату за своим пальто. Фрэнсис наблюдает, как она надевает пальто и берет с комода ключи.
Кстати, я все это слышала. Про то, как у вас бывал викарий. И про нагреватель. И про бумаги на газоне. Он мне все это рассказывал. Просто чтобы вы знали.