Они растолкали ничего не понимающего сонного Серегу, вручили ему в руки васину спортивную сумку, набив ее предварительно бутылками. Серега долго не понимал, чего от него хотят, а когда понял, заахал:
- А-а-а... Они, значит, оттягиваться здесь будут, лежать на топчане (топчана, кстати, в котельной не было), плевать в потолок, а браток Сереженька по грязным улицам да в урловый магазин... Шибко несправедливо! Это этот, как его, волюнтаризм!
- Попрошу в моем доме не выражаться! - воскликнул Антоныч, сидя на стуле с тремя ножками.
- А чо я сказал-то? - по сценарию завопил Серега. - Чо я сказал?
- Дык, это, так уж и быть, - сказал Фтородентов. - Давай я схожу.
- От настоящий браток! - возрадовались Антоныч и Серега, причем при этом Антоныч плюхнулся на раскладушку и начал бить себя по голому пузу, а Серега сплясал некое подобие лезгинки, вызвав изумление у оттягивающегося Мирона.
Василий, подхватив сумку, вышел на освещенную солнцем улицу, зажмурился и радостно зашагал в магазин.
Не успев пройти и двадцати шагов, он был самым непредвиденным образом остановлен. Визг тормозов, полет на грязную дорогу и чей-то злобный крик:
- Холера тебя забери! Куда ж ты, козел, под колеса лезешь?
Василий, лежа на асфальте, обнаружил перед собой старенький облезлый "Запорожец", из которого неторопливо вылезал весьма толстый чувак с трехнедельной щетиной на лоснящейся морде, в клетчатой кепке и залатанной тельняшке.
- А-а-а!!! - заорал на всякий случай Фтородентов. - Ведь это ты, Мирон, Павла убил!
На крик из котельной выскочили Антоныч и Серега, изумленные при виде валяющегося на дороге Василия и толстого незнакомца, который тоже оживился и начал выкрикивать что-то типа "Дык! Как же так, братишка..."
- А-а-а!!! - заорал в свою очередь Антоныч. - Елы-палы! дык это же Сидор! Сидорчик! Сидорушка!
И бросился обниматься.
- Антоныч! - обрадовался толстяк. - Холера меня забери! Чтоб я сдох от такой жизни! Будь проклят тот час, когда я сел за баранку этого пылесоса!
После долгих переживаний и радостных цитирований разных идиотских фильмов, братишки-митьки собрались, наконец-то, в котельной. У Сидора в машине оказался ящик "Каберне", которое тут же разлили в оловянные кружки.
- Дык, ты куда направляешься? - поинтересовался Антоныч. - Я смотрю, обмажорился совсем, машину купил...
- Не купил, - помотал головой Сидор. - У армянина одного, Хачика, в очко выиграл.
Сидор снял кепку, оказавшись совершенно лысым, протер лысину ладонью и опрокинул стакан.
- А еду, однако, в Питер.
- Зачем?
- Дык...
Сидор не торопясь вытащил из запазухи помятые листы какой-то книги. Старая промасленная ксерокопия возвещала о том, что это роман В.Шинкарева "Папуас из Гондураса".
- Митьки в Ленинграде, однако, совсем зазнались. Такое пишут, как будто кроме них и нет больше нигде митьков. Еду вот к этому Шинкареву, да еще и к Шагину Митрию, покажу им свою книжечку.
- А где ж твоя книжка?
- Дык, в машине, в багажнике. Все восемь томов.
Антоныч призадумался. Фтородентов и Серега, откупоривали очередные бутылки "Каберне", весело перекликались своими "Дык, елы-палами" и разливали жидкость по кружкам.
- А чо! - сказал Антоныч. - Однако, пообщаться с питерскими митьками шибко в кайф. Не поехать ли нам с тобой?
- А-а-а!!! - возрадовался Сидор. - О, класс!!!
- А-а-а!!! - закричали, прыгая по котельной, Василий и Серега. Мирон, обожравшийся мышами, лениво поднимал уши, приоткрывал левый глаз и зевал. "И чего суетятся, - думал он. - Будто неделю не кушали... Дык, елы-палы..."
Глава четвертая,
Что в это время творилось на Папуа
Спаси меня, о Боже правый
От бабы злобной и лукавой.
"Тысяча и одна ночь"
Случилось так, что однажды один московский митек ненавязчиво изобрел машину для перемещений во времени и в пространстве. Правда, во времени можно было путешествовать только в прошлое, но и это уже хорошо. Ленивый от природы митек свое изобретение никуда не понес, хвастаться не стал. И пользовались машиной втихаря сам митек и его друзья митьки.
Собрались они как-то в комнате коммунальной квартиры, где жил изобретатель (кстати его звали как и Шагина, Дмитрием, правда фамилия была не Шагин, а Преображенский). за окном стоял лютый мороз, по радио передавали шибко красивые сообщения о наших успехах в сельском хозяйстве, до того красивые, что даже не верилось. Братишки лежали на раскладушках, пили пиво и думали. Недавно вернувшийся из средних веков Сидор Федоров мрачно курил "Беломор" и, поблескивая лысиной, вертел головой. Преображенский говорил:
- Дык, плохо-то как в мире, что сейчас, что в средние века, что в древности. Шибко плохо. Нет нигде митьку покоя.
- Ох, плохо... - тянули пиво митьки.
Лампочка под потолком вспыхнула напоследок и перегорела.
- Плохо... - подтвердил Митька, зажигая свечку. - Не будь я Преображенский, если не помрем мы от такой жизни.
- Помрем... - вздыхали митьки, открывая о подоконник бутылки.
- Елы-палы...
Так продолжалось достаточно долго, пока митек Федя Стакан не придумал.
- А-а-а!!! - заорал он. - Однако, ведь можно найти место на карте, где мирному человеку можно спокойно жить!
Для начала нашли карту, а затем и место - остров Новая Гвинея, или Папуа, как обозвал его Преображенский и как мы будем называть его в дальнейшем, ибо там сейчас папуасское государство Папуа. Итак, остров Папуа, начало прошлого века.
- Кайф! - сказал Митька.
Так и поселились братишки-митьки на острове Папуа. Построили деревню Папуасовку, завели себе любовниц из местных аборигенок. Из-за любовниц и начались несчастья митьковской колонии. Поссорились, однако, Митька Преображенский и Федя Стакан. Друзья со школьной скамьи, великие идеологи московских митьков, а поссорились, как восьмиклассники. Не по-христиански. Правда, аборигенка была шибко красивая. Машенькой окрестил ее Митька. Любила Машенька Митьку. Аленушкой окрестил ее Федя. Любила Аленушка и Федю тоже. То к одному бегала, то к другому. Очень поссорились братки.