-- Ничего, обойдемся! -- бодро пообещала Юлия Александровна. Она все высказала при дочери потому, что предпочитала любую ясность туманной недостоверности. -- Обойдемся!.
Даже самым убедительным утешениям дети не поддаются сразу. Они долго продолжают всхлипывать по инерции.
-- Как же... мы теперь? -- не слыша мать, пролепетала Катя.
-- Я буду вместо него. Что, не гожусь? -- пробасил Александр Степанович. И принял львиную позу. -- Посмотри, какой у тебя отец. И какая у тебя мать!...
Юлия Александровна наперекор вечеру, скованному предгрозовой духотой, была в черном платье, вовсе не летнем, но гармонировавшем с ее непроходимо густыми, как у Александра Степановича, волосами -- только смоляными, будто крашеными, без единой белой тропинки. Казалось, волосы были слишком обильны и тяжелы для хрупкой головки с изнуренно-бледным лицом. Но глаза, артистически выразительные, пробивавшиеся даже в потаенную мысль собеседника, уверяли, что Юлия Александровна может выдержать многое. Она хотела доказать отсутствовавшему мужу, что выдержит и то, что он на нее обрушил.
Вскоре на дачу, где Малинины снимали три комнатенки с незастекленной террасой, приехал Кульков. Он не ведал, что семья Малининых узнала в тот день о драматичном сокращении своей численности на целую четверть. Но явился так, как если бы ведал: через час после сообщения Юлии Александровны, когда все уже немного пришли в себя, он бросил в сторону Юлии Александровны взгляд, не имеющий права на восторг, но и не способный от него удержаться.
-- Вы сегодня... Ну, просто нет слов! И замолчал, поскольку слов не было.
Одни убегают от горестей к людям, чтобы поделиться и посоветоваться, а верней, сбросить хоть часть душевных тягот на родных и знакомых. Другие, напротив, уединяются, чтобы призвать на помощь собственную мудрость и волю. Юлия Александровна в часы потрясений предпочитала одиночество.
Катя знала об этом и позвала дедушку с Васей в лес вроде бы для того, чтобы там спастись от кислородного голодания.
Но в лесу духота как бы уцепилась за деревья и образовала сплошную, плотную массу.
-- Не продохнешь! -- сказал Александр Степанович. -- Правда, дальше будет березовая роща... В лиственном лесу дышится легче, чем в хвойном. И вообще... Тут иглы, а там листья. Здесь темные стволы, а там белые. Пойдем туда.
Полушутливый дедушкин тон призван был отвлечь его спутников от того серьезного, что дедушка, казалось, уже позабыл, оставил на даче.
Все трое побрели в рощу. Александр Степанович стирал испарину со лба то кулаком, то ладонью. Катя протянула ему платок.
-- Мерси, -- сказал он.
-- Пожалуйста, -- ответила Катя.
Они привыкли обмениваться беззлобной шутливостью.
-- Я присяду, -- произнес Александр Степанович. И опустился на пень. --Жаль мне такие могучие пни... В них ощущается обезглавленность. На них можно и сесть, как садятся на шею старому, беззубому льву. А попробуй-ка сесть на вершину пятнадцатиметровой березы!
На этом запас его игривости кончился... Грузное тело само, помимо дедушкиной воли, начало вдруг сползать на траву. Вася кинулся удерживать, но не успел. Катя закрыла рот рукой, стиснула пальцами верхнюю губу.
-- Ему плохо, -- сказал Вася.
Дедушка лежал возле березового пня, как сраженный в бою немолодой витязь -- мощный, с лицом, изрытым траншеями.
Вася опустился на колени подле Александра Степановича. Без спроса обыскал его карманы -- и нашел закупоренную стеклянную трубочку с белыми колесиками внутри.
-- Запить нечем. Да и не надо... -- проговорил он.
Александр Степанович не реагировал. Тогда Вася с повелительностью, которая неизвестно откуда взялась, просунул таблетку ему под язык.
"Баба с возу -- кобыле легче", -- вспомнила Катя. Стало быть, себя дедушка с той кобылой не сравнивал: ему от маминого сообщения легче не стало. "Я буду вместо него!" -- сказал он. А вдруг она, Катя, потеряет двух отцов в один день?
Катя переходила к слезам, как и к избавлению от них, с медленной постепенностью. Сначала лицо ее искажалось обидой, потом отчаянием от безнадежности доказать свою правоту и с ее помощью хоть что-то исправить. Катя понимала: в том, что происходило возле пня, посреди поляны, виноват ее настоящий отец. Почему он не вернулся из последней командировки? Ведь если бы он увидел маму такой, какой она была сегодня в своем черном платье, он бы остался... Почему мама при нем не надевала это платье и не причесывала так старательно свои прекрасные волосы? Почему она не пожалела себя и Катю?...
А если дедушка на траве не очнется? Нет, этого быть не может... А если все-таки?... Катя, боясь помешать Васе, стараясь удержать плач, все больней стискивала верхнюю губу. Пальцы и ладони ее стали мокрыми.
А Вася застыл перед дедушкой на коленях, будто просил у него прощения. Потом ожил... И принялся суетливо растирать Александру Степановичу грудь и виски. "Вот так, -- думала Катя, -- на поле боя врачи и медсестры склоняются над теми, кто смертельно ранен". Но дедушка не мог быть ранен смертельно. Он же сказал... пообещал: "Я буду вместо него!"
Катя знала, что ей дедушка всегда говорил только правду. Для него это было законом неписаным, ибо писаные правила и законы можно переписать. А все же Катю неотвратимо тошнило, что всегда было признаком крайнего потрясения. Она отошла в кусты, чтобы ее не вырвало на глазах у Васи. Она, стеснялась обнаружить в его присутствии свое состояние, несмотря на обуявший ее страх. Может, это и было первым проявлением столь ранней любви? Что теперь будет? Что?... Все зависело только от Васи. Он казался ей единственной реальной надеждой на целой земле. Она вцепилась в эту надежду -- и полюбила ее... Прижав мокрые руки к лицу, она беззвучно заклинала: "Спаси... Помоги, Васенька!" Она впервые мысленно назвала его так.
Александр Степанович открыл глаза, точно проснулся.
-- Пожалуйста, дышите поглубже, -- попросил Вася. И дедушка выполнил его просьбу.
Вася приподнял дедушку с травы, посадил снова на широкий пень. И сам дедушка был похож уже не на сраженного в поле, а на уставшего после дел и битв былинного витязя.