— Так же, как я не знал про него самого… Представьте, Альфонсо, что у вас есть старший брат, которого вы терпеть не можете. У него свои друзья, они развлекаются вместе — развлекаются так, что у вас зубы болят. Будете вы стараться точно выяснить, что там происходит? Заметите ли, когда от попоек, побоев и насилия дело покатится совсем под гору? Альфонсо, незаконный племянник неаполитанского короля Ферранте, вспоминает, что из всего, творившегося при неаполитанском дворе, предпочитал знать лишь то, что могло угрожать ему самому или сестре. Всего остального не хотелось ни видеть, ни слышать. И большей частью удавалось не видеть и не слышать. Хотя брат
Лукреции не похож на человека, чувствительного к прегрешениям других. Скорее уж, он похож на человека, полагающего свою родню безупречной в силу лишь того, что это его семья. Хозяин молча разглядывает его, пристально, словно тяжело раненого — и ничего не говорит. Герцог Бисельи понемножку начинает осознавать, насколько он все сделал не так. С самого начала, с первой ночи, когда он встретил на улице Хуана с компанией.
— Я мог… — наконец, говорит он, — я мог просто… пойти и рассказать.
— Вы не могли. — жесткий ответ, почти удар. — Не упрекайте себя. Вы были чужаком в Роме. Его Святейшество не поверил бы вам — он не поверил бы, явись к нему с этой вестью ангел небесный. И вам неоткуда было догадаться, что говорить нужно с младшим братом. А вот я мог. Хуже. Я должен был. Но я считал, что они все одним миром мазаны… кроме вашей досточтимой супруги.
— Я подверг вас опасности, едва не подтолкнул город к резне, мог убить этого Орсини — только потому, что сделал скоропалительное суждение… — морщится Альфонсо, и произносит еще сколько-то слов покаяния, извинений, сожалений. Две недели он провел, ежеминутно, часы и дни напролет изображая полную невинность, неосведомленность, отстраненность от всей суеты, которую вызвал его промах. Лукреции это очень нравилось, успокаивало ее: «Ну хоть кто-то не сходит с ума в этом городе!», — говорила любимая супруга. Теперь маятник качнулся в обратную сторону.
— Сейчас нет смысла говорить о том, кто в чем виноват. Только о том, что будет. Первое: те двое отравителей, которых вы так опрометчиво приняли… нет, я не знал о них ничего, пока мой больной не встал на ноги. Но это неважно, потому что одного из них, мертвеца, я просто видел раньше. Видел там, где доверенных слуг семьи Сфорца никак не могло быть. Кто бы их ни нанимал, эти люди служат не
Катарине. Это люди Джулио Варано. Я думаю, что ему все равно, преуспели бы они — или нет. Представив Катарину виновницей, он уже отвел удар от себя. Папская армия первым делом пойдет на Форли, а не на его Камерино. А тем временем… многое может случиться. Я думаю, ваш родич оценит эту новость. Я также думаю, что вам следует поехать к нему и рассказать ему все. Полностью.
— Варано? И среди той компании тоже верховодил один из Варано… Да. Я поеду и расскажу, — кивает Альфонсо. Довольно прятаться за женину юбку и под мантию тестя, довольно ждать. дрожа как заяц, когда младший Корво пошлет убийц. Или не ждать — неизвестно, что хуже. С тех пор, как Его Святейшество громогласно заявил, что и в Орсини наверняка стреляли по приказу Катарины, Альфонсо и дышать-то толком не мог. От стыда. Спрятался, укрылся, заслонился женщиной от опасности, свалил на нее. Просто тем, что молчал. Все, хватит. А Варано… В конце концов, в этот раз они отравили мясо — и умереть мог любой. Любой из тех, кто делит трапезу с Его Святейшеством. В том числе — и его дочь. И это самое важное. Альфонсо встает.
— А что будете делать вы, синьор Петруччи? Вам лучше уехать как можно скорее. Я постараюсь не вызвать подозрений в ваш адрес, но мой родич излишне проницателен.
— Лучше уж рассказывайте все, как было. Подробно и с самого начала. Попытки не вызвать подозрений оставляют слишком много пространства для подозрений, — улыбается Петруччи. — Я уезжаю сегодня. Вернусь в город через неделю, самое большее через десять дней.
— Вернетесь?
— Конечно же. У меня здесь очень много недоконченных дел, две почти дописанных книги… Да и господа из Трибунала вряд ли будут довольны, если я покину Рому, не познакомив их с результатами.
— Куда вы поедете? Или мне лучше не знать?
— Вы хотите?
— Да.
— В Камерино.
— Зачем? — Альфонсо кажется, что уютная комната вращается вокруг него.
— Потому что синьор Варано был моим… союзником. До той минуты, как позволил себе то, что позволил, не поставив в известность меня. В частности, воспользовался вашим именем. Герцог Бисельи стоит у кресла, опираясь на подголовник: кружится голова. От усталости, от постоянного напряжения последних недель, от принятого только что решения — и еще от предельного удивления. Спорить сил нет, да и бесполезно спорить с синьором Петруччи, тот не отступает от своих планов. Частицы мозаики вдруг складываются в единую картину: сиенец не боится никого и ничего, ни Трибунала, ни тирана Камерино, ни гнева семейства Корво. Почему? Потому что ему служат стихии или сам Сатана? Да кто же он такой?..
— Хотите еще вина? — спрашивает Петруччи. — На самом деле, я вам очень благодарен — за эти две недели я придумал нечто очень интересное. Мне, если честно, не терпится узнать, что скажут об этом в Трибунале…
Брат Лукреции сейчас, за полночь, едва ли спит — что другим луна, то ему солнце, — и вряд ли откажется принять гостя. Никто не знает, чем обернется разговор, но будь, что будет… Дорога тиха. Кавалькада не торопится, не взбаламучивает ночной покой города, а мягко, словно лента танцовщицы, обвивается вокруг домов. На ступеньках храма Святого Петра устроились бедные паломники, давшие обет посетить собор, но не имеющие лишней монеты на комнату в таверне. Впрочем, камень долго отдает накопленное за день тепло, и, завернувшись в плащ, можно протянуть время до утра. Здесь не только паломники, но и нищие. Кто-то, вопреки всем запретам, запалил костерок из мусора. Лошади осторожно перешагивают через тела людей, а те даже и не просыпаются. Голубок вскидывает голову, дергается вбок. Он не боится ни людей — живых и мертвых, — ни резких движений, ни теней, ни пушечного грома. И он приучен беречь хозяина… так что меч ложится в руку раньше, чем Альфонсо понимает, что несколько не то паломников, не то нищих, уже не лежат, а стоят. Уже бегут. К нему. Разбойники — на лестнице Святого Петра, в сердце города? Что ж, они ошиблись с выбором добычи. Спускаться — трудней и опасней. Значит, вперед. Блестит в свете луны, свете костерков оружие — слишком много оружия для разбойников, и слишком хорошего… По руке, хватающей Голубка за уздечку, Альфонсо бьет мечом, но враг отпрыгивает. За спиной — ржание, лязг, топот, крики. Конь бьет копытами назад, по окружающим разбойникам, но — лестница, и маневр оказывается неудачным: всадник летит через голову, на землю, сбивая еще одного. Успевает откатиться в сторону, вскочить с мечом наизготовку. В темноте плохо различимы свои и чужие, но тот, кто ближе всех — не свой: нападает.
Лестница, лестница, убийца, это не разбойник, это убийца, слишком высоко взял — вернее, на ровной земле было бы как раз, на ровной, где нельзя сделать шаг вниз и нырнуть. И точно так же — со следующим. И вбок… не в Неаполе вас учили, приятели. Принцы они на то и принцы, чтобы их так запросто не убивали. И про коня забывать не нужно было — комок серых тряпок летит в сторону, уздечка в свободной руке… и тут лестница вдруг перекашивается и валится в сторону.
— Я узнал, что он нынче ночью собирается к Петруччи из его записки, и устроил несколько засад, — докладывает очень сердитый толедец, заложив руки за спину. — В основную, из расчета, что он поедет назад в замок Святого Ангела, встал сам. Еще парочку расставил — и на пути к его дому, и к Ватиканскому дворцу тоже, на всякий случай. Перед Святым Петром, на ступенях. Туда-то его и понесло. В засаду они влетели, как куропатка в силки. Но когда мы шум заслышали и туда же бросились, те олухи, что занимались им, нас же приняли за стражу и разбежались. Стража тоже пожаловала, и из собора набежали, и с площади — мы и оглянуться не успели. Мне показалось, что все мертвы — я приказал отойти и не добивать, чтобы не попасться. Да и нищие бы добили, если кто еще дышал.
— Но не добили… — констатирует слушатель. — Нищие не добили, из собора прибежали быстро, стража тоже оказалась похвально расторопной, а выживший гвардеец — человеком сильным и верным. Кстати, стражу следует наградить и гвардейца — тоже. И теперь наш друг находится в папском дворце, под охраной и в полной безопасности… и наши врачи дружно говорят, что раны, нанесенные ему — не смертельны. Я бы назвал это серьезной неудачей.