Синьор Варано внимательно слушает. По спине бежит холодок, слишком отчетливый для почти полуденной жары, а голос гостя завораживает, как плавные раскачивания змеи перед броском. Варано догадывается, о каком городе и каком бедствии идет речь, даже не догадывается, вспоминает — он собирал обрывки слухов, тщательно сшивал их в единое полотно, как бедная старуха мастерит себе одеяло. Очень странные вещи говорили беженцы из Марселя — в том числе и о епископе, и о богохульных казнях, — и очень необычный шторм бушевал потом по всему лигурийскому побережью… и утопил толедский флот. Варано складывает одно с другим — но не понимает главного: почему приятный разговор вдруг свернул на такую каменистую тропу.
— Вряд ли, — с той же улыбкой говорит гость, — я смогу повторить этот опыт… вернее, не столько даже повторить, сколько пережить его. Признаюсь вам честно, я и в тот раз был совершенно уверен, что зашел слишком далеко за край… и до сих пор полагаю, что жизнь мне оставили из благодарности. За помощь, — поясняет он.
— Но вы же знаете, есть обстоятельства, когда человеку определенного положения не приходится считаться с последствиями. Путник, который бредет по каменистой тропинке среди холмов и наступает на пригревшуюся на солнце змею не должен спрашивать «за что?», он должен попросту внимательно смотреть на дорогу. Змея кусает ногу, отдавившую ей хвост, такова ее змеиная суть. Джулио Чезаре Варано чувствует себя иначе — он пошел по тропинке следом за прекрасной юной девой, предвкушая все мыслимые наслаждения, а та завела его в змеиное гнездо и сама обернулась гадюкой. Так что ему очень хочется спросить «за что?».
— Я хотел бы знать, чем мой маленький опыт…
— До сих пор, — сообщает гадюка, — мне не было дела до ваших политических маневров. Собственно, я желал вам всяческой удачи в ваших начинаниях. Удачи, мира и долголетия. Но вы сочли возможным начать войну в Роме, не предупредив меня — и при этом постарались сделать так, чтобы вина за покушение пала на одного из моих друзей. На человека, чье имя я вам некогда назвал. На человека, которого вы обещали не касаться. Вы солгали мне, синьор Варано.
Когда такие слова говорят молодые люди с горячей кровью, следом из ножен идет оружие. Но гостю — полвека. А хозяин дома на двадцать с лишним лет старше.
— Синьор Петруччи, — всплескивает руками Варано, — помилуйте… я повинен лишь в том, что прямо не запретил моим нерадивым слугам действовать так, чтобы навредить вашему другу. Я велел им поступать сообразно обстановке — и даже предположить не мог, что все обернется именно так. Кто же мог догадаться… Ссорящиеся юноши похожи на двух бойцовых кочетов, зрелые мужи — на дерущихся львов, а старцы — на козлов, не поделивших кочан капусты. Таращатся друг на друга, упираются лбами, того гляди рогами перепутаются, блеют один другому что-то крайне оскорбительное. Трагедия, одним словом.
— Кто мог догадаться? Когда они и в самом деле ездили в Неаполь…
Действительно, кто? — Петруччи поднимает ладонь навстречу. — Не нужно объяснять.
Я знаю, что вы не хотели оскорбить меня намеренно. Вы всего лишь не подумали. Ни о том, что пообещали. Ни о том, кому пообещали. Это случается. Изготовление пороха — тяжелый труд, люди устают, отвлекаются… Вашего человека узнали. Полагаю, к настоящему времени Его Святейшество вполне осведомлен о том, кто именно пытался вызвать распрю в его семействе. Распри интересовали Варано в меньшей степени, чем уничтожение главы этого нестерпимо наглого семейства, воцарившегося в Роме и плетущего, как паук, сети родства и верности. Конечно, за отсутствием других выигрышей сгодятся и распри,
но не так важно, кто с кем поссорится, на кого ляжет подозрение. А люди — что ж, в сущности, это не его слуги, а слуги Катарины Сфорца, которой уже наверняка доложили обо всех словах и приказах Александра VI и теперь она будет негодовать и по поводу ложного обвинения, и по поводу беззаконного убийства ее посланцев.
Не так уж и плохо. Конечно, эти двое гостили в Камерино, но — всего лишь на пути из Форли в Неаполь. Строптивая Катарина вздумала искать поддержки в Неаполе — и это-то правда…
— Я не покушаюсь на ваше, синьор Варано, — продолжает да Сиена. — Но вы покусились на мое. Если вы это сделаете еще раз… поверьте, я ценю свою жизнь очень высоко, моя жизнь — это годы работы. Но, как я уже сказал, у людей нашего положения не всегда есть роскошь выбирать. Вспоминайте об этом… когда смотритесь в ровные поверхности.
— Вы мне угрожаете? — поднимается с места хозяин. — Синьор Петруччи, я ценю все, сделанное вами, но вы правы — у людей нашего положения не всегда есть роскошь выбирать. Я был бы рад учитывать ваши нужды, но угроз от вас не потерплю!
— Я вам угрожаю… — сиенец не двигается с места. — Это самое малое, что я могу сделать после того, что произошло.
— Вам, чтобы угрожать мне всерьез, нужны время и помощь. Мне достаточно позвать слуг, — усмехается Варано. — Только ради нашей прежней дружбы я не сделаю этого — но убирайтесь немедленно!
— Я немолод, — ученый муж прикрывает глаза. — Я добрался сюда из Ромы за три дня и ночь. Хорошо, когда есть кому подарить свои неудобства, вы не находите? Посмотрите на свои руки, синьор Варано. Синьор Варано, сквозь гнев и ярость, все же ухитряется и разглядеть пятна, вернувшиеся на пальцы, и ощутить почти забытый шероховатый скрип. Он смотрит на узловатые суставы и ему кажется, что человеческий глаз почти способен уследить за тем, как здоровье и сила, подарок потустороннего существа, покидают его тело.
Тогда к первым чувствам примешивается страх, но пуще страха — холодный тоскливый расчет: они, это существо и Петруччи, всегда рядом друг с другом, тесно связаны, оно ему покровительствует — а все знают, все помнят, как мстили старые боги за гибель своих любимцев. Можно еще успеть ударить, опередить — но куда деться потом от разъяренного божества?.. Всех этих чувств слишком много, чтобы тесный твердый череп мог вместить их, чтобы кровь могла течь по сосудам и вымывать их из сердца. Душно, тяжело, и бьется за ушами старый надтреснутый колокол… Чья-то рука ложится на шею, замирает на мгновение, потом его толкают в сторону, и, сползая на стол, он видит, как почему-то красный солнечный зайчик отлетает от лезвия… крика нет. Хрипа тоже нет. Он приказал их не беспокоить — и сюда никто не войдет. Синьор Джулио Варано, хозяин Камерино, приходит в себя от сильной боли над правым ухом. Мир вокруг ясен и чист, как весной. Только пахнет горелым.
— Простите, — говорит сиенец, — я слегка опалил вам волосы, когда прижигал рану. Кровь никак не хотела останавливаться. Кстати, вполне возможно, что это — один из результатов омоложения. Со мной, догадывается Варано, едва не сделался удар — а этот… эта гадюка невыразимая хлопотала вокруг меня, в то время как могла одним ударом прикончить или просто сделать вид, что такое нужное кровопускание прошло неудачно. Нет, так он не поступит, конечно — подозрительно, опасно, дети и свита не выпустят из Камерино. Ему больше нравится угрожать невидимым, не оставляющим следов…
— Уй-ди-те прочь… — язык пересох и плохо слушается, ворочается во рту комом войлока. — Позо-вите слуг и уй-дите прочь.
— Я уже позвал. Все здесь, — отзывается сиенец. — А я уезжаю. Вам скоро станет намного лучше. Будьте благополучны, синьор Варано. Человек, уважающий чужие границы, всегда может рассчитывать на совет. Много позже, к вечеру, когда ручейки ото льда, которым обложены виски и затылок, перестают казаться блаженной росой, а начинают попросту злить, синьор Варано обдумывает разговор заново, на свежую и даже прохладную голову, и начинает догадываться, что он не то что наступил на змею. Он на нее, устроившуюся на плоском камне, попросту с размаху уселся. Не сегодня, а многие месяцы назад, когда пропускал все скупые замечания философа о политике мимо ушей — какие у него там могут быть интересы, зачем принимать их во внимание, да кто он такой? Ученый, исследователь, медик без гильдии, мелкая сошка со звонким именем, лишь из гордости отказывающаяся от покровительства. А надо было соображать и прислушиваться, а уж когда гость походя помянул двух королей — как единственную силу, способную ему мало-мальски навредить, — понять, наконец, кто перед ним… Понять, что для Петруччи он сам был всего лишь человеком, который навел на интересную, перспективную идею… новое направление. Варано поморщился про себя. Он всегда, всегда, всегда знал, что Бартоломео да Сиена движет в первую очередь любопытство. Владетель Камерино его за это выбрал. И не дал себе труда задуматься, что это значит в испорченном подлунном мире, где даже бедняки стремятся обязать долгом себе подобных, где даже государи знают, что им не выжить в одиночку. Кто, кто может позволить себе отказаться от семьи, не принимать покровительства, не вступать в гильдии, не обращаться к сильным за защитой… Оказывать услуги всем и, кроме встречных услуг, не принимать ничего ни от кого на свете. Кто. Кто первым — и, кажется, единственным — догадался, что твари в зеркале угодней не приношения, а подарки…