потом невольно увлекаются зрелищем и одобрительно кивают — из столика получается куча очень аккуратной щепы среднего размера. Герцог Беневентский мечтает, чтобы две — а лучше все четыре — недели уже прошли, чтобы Марио Орсини был не только жив, но и здоров, чтобы можно было оторвать ему голову, не повредив прочим частям тела. Голова эта — пустая как орех, и вредная, как раковая опухоль: и думать не думает, и тело под удар подставляет. «Счастье, что его не убили. Потому что он погубил бы деда и всю родню, что в городе, потому что Его Святейшество уехал, а мои войска стоят лагерем в четырех часах отсюда…» Стола больше нет. Взгляд хозяина снова становится задумчивым. «У нас началась бы война, в которую за сутки ввязался бы весь город. Очередная бессмысленная внутренняя резня, водоворотом затягивающая в себя всех, кто вылез из колыбели и еще не сошел в гроб, — думает герцог Беневентский. Бояться он не умеет, и сейчас не выплескивает из себя страх, перебродивший до гнева. Ему просто в очередной раз неприятно понимать, на каком волоске висят любые замыслы, насколько все создаваемое подвержено дурацким случайностям и может обрушиться в один миг. — Орсини прав. Это наша вина, и, в первую очередь — моя. За подражателем нужно было смотреть и пресечь эти глупости раньше, не слушая общего мнения о невинности забавы и о том, что в шестнадцать лет… наплевать, сколько ему лет. Он должен был держаться за мной и носить свои цвета.» Солдаты чувствуют, что ищущий точку приложения сил взгляд попросту не затрагивает их, интересуясь только неживыми предметами. Другие предпочитают разбивать головы, господин герцог — мебель, чтобы получить от него трепку, нужно быть или виноватым, или очень неосторожным. С людьми же, занимающимися своим делом на своем месте, ничего случиться не может. Так всегда было, так будет и сейчас. Кувшин с водой, нет, уже без воды, разлетается на осколки, еще не достигнув пола. Жалко, что он не каменный.
— Стул, — говорит от дверей сердитый и насмешливый хрипловатый голос, — отложите на потом. Пригодится. Герцог жестом отправляет солдат прочь из кабинета, дожидается, пока дверь будет плотно прикрыта, а гвардия встанет на страже снаружи, и только после этого, не оборачиваясь, приказывает:
— Докладывай.
— Его не было в первую половину дня, — тихо сообщает де Корелла. Вряд ли у дверей кто-то подслушивает, но Бог благоволит тем, кто заботится о себе сам. — Кинжал он брал с собой. Вернулся к обеду, где-то по дороге испачкал и порвал плащ. А вместо обеда взял супругу и сына — и перебрался во дворец к Его Святейшеству. Тот давно приглашал, хотел прибрать внука под крыло. А сейчас самое удобное время для переезда — пусто. Да там и безопаснее, в виду Орсини.
— Замечательно… Спасибо, Мигель. Считай, что ты спас жизнь этому стулу. Де Корелла удивленно смотрит на своего господина. Он не ждал, что тот обрадуется новостям.
— Он ищет покровительства отца, Мигель. Ты понимаешь? — разворачивается Корво.
— Нет, — качает головой капитан охраны. — Не понимаю. Я Его треклятую неаполитанскую Светлость Альфонсо с самого утра не понимаю.
— А ты подумай. — почти смеется герцог, — Что он приложил руку к смерти Хуана мне сообщил Его Галльское Величество Тидрек. Под большим секретом. И мы с тобой тогда решили, что в убийстве не в убийстве, но в чем-то наш Альфонсо замешан или был замешан. В чем-то таком, что заподозрить его и вправду можно. Нам сказали… а что сказали ему, пока нас тут не было, а, Мигель? — объясняет хозяин кабинета. Даже не объясняет, как более сведущий — менее опытному, скорее уж, рассуждает вслух, ожидая, что капитан не отстанет ни на шаг.
— И он нашел способ выяснить. Одно слово — племянник Ферранте, да и сестрица его… — ворчит себе под нос де Корелла. Он не любит неаполитанское семейство,
не любит уже потому, что мона Санча, сестра Альфонсо, питает к капитану излишнюю и чрезмерно страстную благосклонность, а тут еще и братец ее решил показать дурной семейный нрав самым неудачным образом…