— Да, — кивнул Мейтленд, — я опасаюсь, что Ее Величество рассматривала недавнее происшествие через то же стекло, через которое читала мои доклады. И сделала… далеко идущие выводы. Ее Величество, замечу, отдает себе отчет в том, что — как бы ужасно это ни звучало — многие ее подданные не испытывают подобающего христианам естественного почтения к монаршей особе и, если появится возможность возвести на трон младенца любого пола, закроют глаза и на меру законности брака… и на судьбу матери после рождения ребенка.
Неудивительно, что Мария не хочет замуж — и вдвойне неудивительно, что она не желает искать мужа здесь. Иностранный принц может стать для нее союзником и хорошенько нарушить равновесие, а вот консорт из тех же Гамильтонов — это верный путь к скоропостижной кончине, заточению в монастыре, да хотя бы и просто отстранению от правления, и что-что, а это королеве объяснили еще в Аурелии после того, как она овдовела… а все-таки шутка — это шутка, хотя Марии и крепко наступили на шлейф, но приходит лето, тает лед, и сердце Ее Величества… вот она Мейтленда и послала, вот он и объясняет положение дел.
— Так что на вашем месте, граф, я бы не удивлялся ничему и вспомнил, что Ее
Величество не имела счастья слышать в каком тоне и выражениях вы разговаривали с королевой-матерью, Его Величеством Людовиком или ее кузеном.
Да уж, как Джеймс разговаривал с ее кузеном герцогом Ангулемским, Мария могла узнать только из сплетен; а Клод, благодетель наш, от всех прочих смертных отличается тем, что в его случае сплетни смягчают и преуменьшают происходящее. Всегда. Сотворил же Господь чудо…
— Меня чрезвычайно печалит то, что Ее Величество приняла мою… пейзанскую простоту за непочтение к ней лично. Странно. Мейтленд никогда не был ни другом, ни союзником. Что это на него нашло? Секретарь, мерно покачивающийся напротив, кивает, тонко улыбается — мол, да, крайне прискорбно вышло, но теперь удача к вам благосклонна. Спрашивать его, конечно, ни о чем нельзя. Остается понимать и догадываться, ловить ветер и импровизировать. Как всегда.
Коричневые шпалеры, рыжие ковры, живой огонь, за окном весна, в комнате осень. Если бы Ее Величество была вдвое меньше ростом, можно было бы сказать, что она похожа на рассерженного котенка, вполне уместного здесь. А так — дергается рот, дергаются в такт ему вышитые «крылышки» чепца, сверкают гневом глаза — и почему-то сразу видно, что это не львица, а какое-то совсем иное животное. Джеймс так увлекся сравнениями, что едва не пропустил момент, когда в возмущенном монологе прорезался некий здравый и очень неприятный для него смысл.
— Вы не только предатель, вы бездумный бессмысленный болван! Два года, два года я пытаюсь заставить всех вокруг и особенно всех за морем забыть, что мы проехали через пол-Аурелии вдвоем, без прислуги и в совершенно неподобающем виде! Я добилась того, что об этом случае перестал вспоминать даже Нокс! А теперь — вашей милостью, бочка бездонная! — и милостью вашего полоумного собутыльника мое имя треплют языком от Копенгагена до Киева! И моим представителям приходится объяснять и доказывать! доказывать, вы подлая тварь! что я могу быть достойной супругой толедского принца! Джеймс опустил голову, и потому что так следовало, и потому что очень хотелось спрятать от стоящей рядом юной женщины смущенную физиономию. Щеки пылали, и тут не спишешь на жар от камина, камин далеко, а признаваться, что тебя не только назвали во гневе свиньей, но и поступил ты как заправская свинья — стыдно и противно, а что же еще делать? Она ведь и вправду — старалась; история побега забылась, покрылась патиной, в Лейте перед королевой сходила на берег свита, все как подобает; а что такое толедские величества — кто же не знает? Вышла подлость, как ни крути — и пусть из шутки в узком кругу скандал устроил гадина Арран, но шутка-то… Забылся. Зарвался. Не в королевскую немилость угодил, собственное представление о подобающем утратил. И прощения просить неловко. Пока считал, что ни в чем не виноват, мог хоть просом по полу рассыпаться — а теперь стыдно. И никакими словами не объяснишь, что ты не мерзавец, игравший ее именем, а просто пьяный дурак. Да и что толку в тех объяснениях. Слова назад не воротишь.
— Вы, — говорит королева как-то тише и безнадежнее, словно стучалась-стучалась головой о терракотовые шпалеры свои и устала, — негодяй! Я думала — вам можно доверять! Если бы я знала, что вы — вот так… вот так вот! Да разве я бы согласилась? Давайте теперь, похваляйтесь от одной границы до другой! — машет она рукой. Садится в кресло. Поворачивает голову как сова, хочет спрятать мокрые глаза и надутые губы.