А он сидел как очарованный, ничего не слышал и только ждал, когда сверкнут опять перед ним эти великолепные глаза, когда мелькнет это бледное нежное, злое, прелестное лицо... Кончилось тем, что дамы взбунтовались и потребовали прекращения спора... Ратмиров упросил дилетанта повторить свою шансонетку, и самородок снова сыграл свой вальс...
Литвинов остался за полночь и ушел позднее всех. Разговор в течение вечера коснулся множества предметов, тщательно избегая все мало-мальски интересное; генералы, окончив свою величественную игру, величественно к нему присоединились: влияние этих государственных людей сказалось тотчас. Речь зашла о парижских полусветских знаменитостях, имена и таланты которых оказались всем коротко известными, о последней пиесе Сарду, о романе Абу, о Катти в "Травиате". Кто-то предложил играть в "секретари", аu secretairе; но это не удалось.
Ответы выдавались плоские и не без грамматических ошибок; тучный генерал рассказал, что он однажды на вопрос: "Qu'est ce que l'amour?" - отвечал: "Une colique remontee au coeur" - и немедленно захохотал своим деревянным хохотом; развалина с размаху ударила его веером по руке; кусок белил свалился с ее лба от этого резкого движения . Высохший сморчок упомянул было о славянских княжествах и о необходимости православной пропаганды за Дунаем, но, не найдя отголоска, зашипел и стушевался. В сущности, больше всего толковали об Юме; даже "царица ос" рассказала, как по ней ползали руки и как она их видела и надела на одну из них свое собственное кольцо . Ирине, точно, пришлось торжествовать: если б Литвинов обращал даже больше внимания на то, что говорилось вокруг него, он все-таки не вынес бы ни одного искреннего слова, ни одной дельной мысли, ни одного нового факта изо всей этой бессвязной и безжизненной болтовни. В самых криках и возгласах не слышалось увлечения; в самом порицании не чувствовалось страсти; лишь изредка, из-под личины мнимо-гражданского негодования, мнимо-презрительного равнодушия, плаксивым писком пищала боязнь возможных убытков да несколько имен, которых потомство не забудет, произносилось со скрипением зубов.
... И хоть бы капля живой струи подо всем этим хламом и сором! Какое старье, какой ненужный вздор, какие плохие пустячки занимали все эти головы, эти души, и не в один только этот вечер занимали их они, не только в свете, но и дома, во все часы и дни, во всю ширину и глубину их существования! И какое невежество в конце концов ! Какое непонимание всего, на чем зиждется, чем украшается человеческая жизнь!
Прощаясь с Литвиновым, Ирина снова стиснула ему руку и знаменательно шепнула: "Ну что? Довольны вы? Насмотрелись? Хорошо?" Он ничего не отвечал ей и только поклонился тихо и низко.
Оставшись наедине с мужем, Ирина хотела было уйти к себе в спальню... Он остановил ее.
- Jе vous ai beaucoup admiree ce soir,madame,- промолвил он, закуривая папироску и опираясь на камин, - vous vous estes parfaitement moquee de nous tous.
- Pas plus cette fois-ci que les autres,- равнодушно отвечала она.
- Как прикажете понять вас? - спросил Ратмиров.
- Как хотите.
- Гм. C'est clair.- Ратмиров осторожно, по-кошачьи, стряхнул пепел папироски концом длинного ногтя на мизинце .- Да, кстати! Этот новый ваш знакомец - как бишь его?.. господин Литвинов,- должно быть, пользуется репутацией очень умного человека.
При имени Литвинова Ирина быстро обернулась.
- Что вы хотите сказать?
Генерал усмехнулся.
- Он все молчит... видно, боится скомпрометироваться.
Ирина тоже усмехнулась, только вовсе не так, как ее муж.
- Лучше молчать, чем говорить... как говорят иные.
- Аttrape! - промолвил Ратмиров с притворным смирением.- Шутки в сторону, у него очень интересное лицо. Такое... сосредоточенное выражение... и вообще осанка... Да.- Генерал поправил галстух и посмотрел, закинув голову, на собственные усы.- Он, я полагаю, республиканец, вроде другого вашего приятеля, господина Потугина; вот тоже умник из числа безмолвных.
Брови Ирины медленно приподнялись над расширенными, светлыми глазами, а губы сжались и чуть-чуть скривились.
- К чему вы это говорите, Валерьян Владимирыч? - как бы с участием заметила она.- Только заряды на воздух тратите... Мы не в России, и никто вас не слышит.
Ратмирова передернуло.
- Это не мое только мнение, Ирина Павловна,- заговорил он каким-то внезапно гортанным голосом,- другие также находят, что этот барин смотрит карбонарием.
- В самом деле? Кто же эти другие?
- Да Борис, например...
- Как? И этому нужно было выразить свое мнение?
Ирина передвинула плечами, как бы пожимаясь от холода, и тихонько провела по ним концами пальцев.
- Этому... да, этому... этому. Позвольте доложить вам, Ирина Павловна, вы словно сердитесь; а вы сами знаете, кто сердится...
- Я сержусь? С какой стати?
- Не знаю; может быть, на вас неприятно подействовало замечание, которое я позволил себе насчет...
Ратмиров замялся.
- Насчет? - вопросительно повторила Ирина.- Ах, пожалуйста, без иронии и поскорее. Я устала, спать хочу.- Она взяла свечку со стола.- Насчет?..
- Да насчет все того же господина Литвинова. Так как теперь уже нет никакого сомнения в том, что он очень вас занимает...
Ирина подняла руку, в которой держала подсвечник,- пламя пришлось на уровень с лицом ее мужа,- и, внимательно, почти с любопытством посмотрев ему в глаза, внезапно захохотала.
- Что с вами? - спросил, нахмурившись, Ратмиров.
Ирина продолжала хохотать.
- Да что такое? - повторил он и топнул ногой. Он чувствовал себя обиженным, уязвленным, и в то же время красота этой женщины, так легко и смело стоявшей перед ним, его невольно поражала... она терзала его.
Он видел все, все ее прелести, даже розовый блеск изящных ногтей на тонких пальцах, крепко охвативших темную бронзу тяжелого подсвечника,- даже этот блеск не ускользнул от него... и обида еще глубже въедалась в его сердце. А Ирина все хохотала.
- Как? вы? вы ревнуете? - промолвила она наконец и, обернувшись спиной к мужу, вышла вон из комнаты. "Он ревнует!" - послышалось за дверями, и снова раздался ее хохот.
Ратмиров сумрачно посмотрел вслед своей жене,- он и тут не мог не заметить обаятельной стройности ее стана, ее движений,- и, сильным ударом разбив папироску о мраморную плиту камина, швырнул ее далеко прочь. Щеки его внезапно побледнели, судорога пробежала по подбородку, и глаза тупо и зверски забродили по полу, словно отыскивая что-то... Всякое подобие изящества исчезло с его лица. Подобное выражение должно было принять оно, когда он засекал белорусских мужиков. А Литвинов пришел к себе в комнату и, присев на стул перед столом, взял голову в обе руки и долго оставался неподвижным. Он поднялся наконец, раскрыл ящик и, достав портфель, вынул из внутреннего кармана карточку Татьяны. Печально глянуло на него ее лицо, искаженное и, как водится, состаренное фотографией. Невеста Литвинова была девушка великороссийской крови, русая, несколько полная и с чертами лица немного тяжелыми, но с удивительным выражением доброты и кротости в умных, светло-карих глазах, с нежным белым лбом, на котором, казалось, постоянно лежал луч солнца. Литвинов долго не сводил глаз с карточки, потом тихонько ее отодвинул и снова схватился обеими руками за голову. "Все кончено ! - прошептал он, наконец.- Ирина! Ирина!"