— Нет, спасибо, — тихо, поджав губы, она вешает на спинку кресла ветровку и садится сама.
— Малыш, — врезается в разговор тонкий голос официанта, — лови момент. Может, апероль? Или «Секс на пляже»?
Шея и щеки девчонки покрываются красными пятнами. Она сжимается вся, но стойко выдавливает улыбку.
— Ничего не нужно, я выпила воды.
— Скука, малыш, — бросает ей блондин перед тем, как заменить тарелки и уйти.
— Может, познакомишь с подружкой? — Макс уже лезет через плечо, улыбается во весь рот, будто зубов не жалко. Нет, ему точно конец. И тот факт, что навеселе, не смягчит моей мести.
— Это моя знакомая Юна. Юна, этот до хрена любопытный оболтус — Макс.
— Я работаю с Дымом, кстати.
— И тушит он лучше, чем играет в карты, — под недовольное кряхтение напоминаю о долге, который тому придется вернуть, если не прикусит язык. — Рядом с ним, как ты уже, наверное, поняла, виновник торжества Палыч, у которого золотые руки. Напротив Мишаня, Мишаня, помаши нам. — Разомлевший и добрейшей души здоровяк подает знак. — Он незаменимый человек в карауле, легко поднимает больше ста килограмм. Еще Алан, наш водитель, который знает все дороги в городе, и…
— Приятно познакомиться. Снова, — смущает Юну.
— И Чайковский, — продолжаю, а девчонка приподнимает брови.
— Чайковский? Потому что сочиняет музыку? — спрашивает с таким наивным блеском в глазах.
— Потому что Петр Ильич. Но наш тоже интеллигент в душе, да?
— Сто пудов.
— Ну, где-то очень глубоко, — смеюсь. — По музыкальной части у нас в коллективе Палыч. — Наклоняюсь ближе, только Юна слышит меня. — Кстати, не знаешь, можно договориться, чтобы гитару на одну песню одолжили?
На сцене музыканты как раз поют про группу крови на рукаве.
— Не уверена, нужно спрашивать.
Я тихо напоминаю Максу, чтобы смотался да разведал, пока все не напились, и он скачет через спинку дивана. Сюрприз для Палыча был бы хороший.
— Как Лиса?
— Нормально.
— У Юны есть маленькая дочь, — поясняю мужикам, что не отрывают от нас глаз, — которой нравятся пожарные.
— А пожарные нравятся только дочке? — хохочет Алан.
Трусливая зайка сводит острые коленки и впивается пальцами в стул — я наблюдаю за ней исподтишка. И все же храбрится, улыбается, подыгрывает.
— Меня тоже восхищает ваша профессия, — пять слов, а у мужиков уже слюни текут, они бы целыми днями слушали дифирамбы. — Я не представляла раньше, как много вы делаете на пожаре. Думала, пожарные просто заливают здание водой.
— А как она говорит «пожарные», слышите? — плывет Чайковский и сразу же умничает следом: — На самом деле, у нас в машине есть даже штабной стол, где схемы рисуют. Так что мы не только в огонь ходим.
— И как вам не страшно заходить в огонь? — Ее и без того большие глаза распахиваются шире.
— Страшно.
— Только дураки не боятся.
Я киваю парням, сам отвечаю тихо и откровенно.
— Ты об этом не думаешь. Страшно становится после, когда понимаешь, где побывал.
— Да и огонь-то не самое ужасное, — комментирует Мишаня. — От дыма погибает гораздо больше народу. Современная квартира состоит из материалов, которые при горении выделяют жутко токсичные вещества.
— Ой, запел умник, глянь на него! — дразнит Чайковский и сам тут же красуется: — Но Прометей, украв однажды огонь у Зевса, работкой нас обеспечил на все времена.
— Да, это, конечно, не заказы раздавать, — подает голос Юна.
— Ты брось, — пытаюсь отогнать излишнюю скромность. Жалко становится ее, я не люблю жалость. Крайний раз из-за жалости у меня поселилась Пони, до сих пор расхлебываю.
— Я же от всего сердца, — ловит щеками воздух, — видела в новостях, как вы тушили торговый центр. Это сложно, — голосит громче, потому что музыканты запевают про полковника, которому не пишут.
— Сложно, когда погибают люди, — говорю спокойно, потому как музыка отрезала нас от группы, салютующей бокалами. — Вот к этому невозможно привыкнуть, а остальное — пустяки.
Правду чистую говорю. Каждый раз какое-то яростное бессилие, что не помог, не успел, не спас. И что бы ни твердили, никогда не поверю, что с этим можно свыкнуться, что можно со спокойно душой встретиться со смертью.
Я лично видел, как мужик из другого караула, который временно подменял больного Макса, без конца матерясь под нос, вещал стажерам, как тащил «жмура» на пожаре. Но я на том вызове был вместе с ним, я видел выражение лица, когда он, выбравшись на улицу, понял, что человеку, которого нес на себе, ради которого жизнью рисковал, уже нельзя помочь. В его глазах было то же опустошение и отчаяние, с которым я знаком, та же беспомощность, когда ты ничего не можешь сделать, ты здесь проиграл. И в этот миг не думаешь, кем был человек, пусть даже спившимся алкоголиком, который сам устроил пожар. Прежде всего, это человек, которого ты не успел спасти. А напускное равнодушие не более чем бравада. Может, какая-то защита в голове, не знаю.