Озарением для Гнеушева оказалось принести Жене того ребенка у моста. И скупо передать без лишних пояснений. Вульгарная соседка без расспросов отдала Гнеушеву ребенка, чтобы не возиться с детским домом. А мать уже лежала в земле. В послевоенную разруху едва ли кто-то начал бы всерьез интересоваться судьбой малыша.
Женя с восхищением оглядела бесценную ношу, не понимая до конца, что от нее требуется. Толчок счастья и скорби запоздалых сожалений сорвался одновременно с догадками, когда она поняла, что подразумевают замкнутые глаза Гнеушева, пьющие ее реакцию. Внешне же она как могла спокойно приняла на руки ребенка, оказавшегося девочкой, и опустила нос в ее льняные волосы, не зная, что сказать от обуздывающего ее вихря сплетшихся чувств и мыслей.
– Надежда, прошу любить и жаловать. Беспризорник.
Максим, все чаще приходивший к Жене, был несказанно удивлен этим нежданным пополнением, но, если и усмотрел в этом какую-ту угрозу себе и своему спокойствию, благоразумно промолчал. Настала пора и ему переосмысливать некоторые аспекты своей жизни. Перспективы оказались заманчивее возможных трудностей.
Владимир глянул на Макса с уважением и каким-то непримиряющимся сродством, словно этого было недостаточно, чтобы растопить лед похожести и чисто мужской неприязни, корень которой был зарыт в соперничестве и нежелании иметь под боком кого-то идентичного. Хотелось быть в единственном экземпляре и одинокими вечерами собирать по частям осколки своей жизни, а не возрождаться так скоро.
– Это мой прощальный тебе подарок. На всю жизнь подарок, и, надеюсь, с дорогой памятью. Ты только оформи ее как надо.
Женя, так и не принявшая факта, что Владимиру нужно отправляться в путь, застыла, вздохнув и не понимая собственной реакции. Но ликование мало-помалу затапливало ее вкупе с беспредельной благодарностью, что он так поразительно угадал… Угадал то, в чем она сама не смела до конца отчитаться. Владимиру вновь бросилось в глаза, что Женя мила, а этого никогда нельзя было сказать о Владе. Та умела быть дружелюбной, веселой, даже привлекательной… И только. При близком изучении что-то в ней, скорее всего, именно внутренний стержень и умение стоять на своем, особенно никого не переубеждая, отталкивали. Неспособность гнуться в жизни была полезна, а в суждениях ограничивала эволюцию взглядов.
– Так и не понимаю, зачем ты уезжаешь. Никто не станет на тебя охотиться.
– Мы этого не знаем. А гнить в заточении я не стану. Итак они поломали меня достаточно, я больше не их пешка.
– Но… они найдут тебя, где бы ты ни был.
– Зато я усложню им задачу. Да и потом, не такая уж я важная птица, чтобы из-под земли доставать. Если бы валялся под их носом, грех был бы не подобрать. Теперь у меня нет дома. Так и прилипать к какому-то куску земли не за чем. Могу жить как хочу и как хочу передвигаться, меняя места и людей, как кочевник.
– Это быстро надоест.
– Мне плевать уже, – честно соврал Гнеушев.
– Личность всегда против системы, выше общества. Но, если заиграться, можно попасть из одной тюрьмы в другую. Как Юрий. И гораздо продуктивнее освободиться в своей голове, а не внешним видом и действиями. И тем быть счастливыми.
– То есть, если я правильно тебя понял, ты предлагаешь сидеть сложа руки?
– Это ведь все не важно…
– Женя, не то время сейчас, чтобы что-то было не важно. Правы были большевики, когда гнобили личную поэзию – не то время было для индивидуалистов, а ты идешь по их пути. Это можно только в спокойное благоустроенное время.
– Ни одно время не может быть спокойным и благоустроенным. А жить и быть счастливыми хочется всегда.
– Сейчас это почти невозможно. Бывают времена более или менее спокойные. Наше – менее. Понятно, что всегда у власти люди со своими слабостями и расчетами, но порой это приобретает катастрофические формы.
– Репрессий уже не будет, после войны все пойдет иначе.
– Забылись просто ужасы последнего десятилетия.
– Ты говоришь точно как Юра…
– Он не такой уж идиот. Мы просто переборщили с критикой.
Женя неудовлетворенно вздохнула, сдвинув брови.
Куда он уходил от нее? В какие неведомые города, к неведомым людям… Зачем? Абсурдно… Его больше не волновали людские группы, сообщества. Даже они. Он хотел быть сам по себе. Так легче, но до безумного сложнее.
До вымученного решения скрываться и бежать, не имея ни родины, ни нормального пристанища, Владимир хотел поднять Женю, защитить ее от следующих Скловских. Он не ругал ее за беззащитность – после редкостной выдержки, проявленной ей в недавнем деле, Владимир понимал, что беззащитность Жени вызвана порядочностью, а не отсутствием силы духа. Его, как главное фигурирующее лицо в обвинении Скловского, тоже могли проверить. А повторять судьбы поколения по колено в холодной грязи ссылок ему не хотелось. Он понимал, что просто не вернется из подобного похода.