Тофик оказался хорошим бегуном, ловко обогнул двух беседующих старушек и нырнул за угол вокзального здания.
— Стой! — просипел ему вслед Широков, также кинулся за облупленный угол вокзала.
Понятно было: если он сейчас не задержит Тофика, не объяснит ему, что к чему, колеса Широкову будут резать и впредь — в покое не оставят… Важно было знать — за что все это? За какие грехи, которых у него в этом городе не было — не успел еще заиметь.
За углом Тофик резко сбавил скорость и, тяжело дыша от бега, развернулся, становясь лицом к преследователю. В то же мгновение рядом с ним нарисовались три широкие фигуры с метровыми плечами.
— Ты кто такой? — угрожающим тоном, сквозь зубы, спросил один из них, центровой, — судя по его расплющенному носу и квадратному подбородку с раздвоиной, — человек опытный, со стажем, на чьем счету разборок не один десяток.
Маленькие глаза его были колючими, как кнопки.
— Дед Пихто, — усмехнувшись, ответил Широков.
— Я и вижу, — центровой поднял пудовый кулак и постучал им, как молотом, по такой же пудовой ладони. — И зачем ты, спрашивается, влез в наш бизнес?
Вона — обычный извоз теперь, оказывается, называется бизнесом…
Одет центровой был живописно — в китайские, с блестками, брюки, украшенные генеральскими лампасами, лопающуюся на груди серенькую майку со штемпелем какого-то детского фонда, расположенного в Америке, и огромные разношенные кроссовки-большемерки. Размер у них был не менее сорок восьмого. Колоритный, в общем, возник дядя.
Впрочем, сподвижники его были не менее колоритны, каждый был достоин своего рода похвалы. Единственное, что у них было общего — грузные квадратные подбородки, рассеченные ложбинками, как у родных братьев. Но родными братьями они не были.
— Наверное, потому влез, что мне надо на что-то жить, — помедлив, ощутив, как внутри у него вспыхнуло что-то горячее, неудобное, ответил Широков.
— Значит, так, мужик, — центровой вновь стукнул кулаком по ладони, родил глухой недобрый звук, — бить мы тебя не будем, но если еще раз увидим, что ты таксуешь, изломаем и тебя самого и дырявую тачку твою. Понял?
— Не понял, — спокойно проговорил Широков, — и понять никогда не смогу.
— Тогда мы будем тебя учить, — центровой сплюнул сквозь крупные желтые зубы, сожалеющее поглядел на неразумную муху, стоявшую перед ним, — не обессудь.
Он вздохнул делано и поднял свой тяжелый, в полосках шрамов кулак — молот этот уже не раз бывал в деле.
Опустить кулак на голову Широкова он не успел — Широков опередил тяжеловеса на несколько долей секунды и ударил первым. Ударил сильно — понял, что в полсилы бить нельзя, вырубать этого витязя в тигровой шкуре надо с первого раза, иначе через несколько минут Широков будет просто изуродован этой тройкой, — следом ударил второго, по прикидке — самого опасного, очень уж жестокие глаза были у него…
Оба сложились вдвое, уперлись физиономиями в колени, заныли, пуская слюни, третий, ошеломленный таким натиском, зашипел, потряс головой, словно бы за ушами у него завелись блохи и начали больно жалить, отступил на несколько шагов назад. Широков двинулся к нему. Молодец затряс головой сильнее, в следующее мгновение развернулся и дал поскорее деру с места стычки.
Куда же подевался Тофик, Широков не засек — испарился человек в одно мгновение, будто пятно воды на горячей сковородке. Широков оглянулся на тяжеловесов, вздумавших наказать его, — оба продолжали корчиться.
Зла на них не было, они действовали по законам волчьей стаи и по-иному действовать не могли: или — или… Одна из соперничающих сторон должна быть уничтожена.
— Что ж, бывайте здоровы, хлопцы, — бросил Широков на прощание и вернулся к своей машине. «Уазик» сиротливо, как-то убого кренился на один бок, будто был подбит на войне. Внутри у Широкова шевельнулась жалость, словно бы этот потрепанный автомобиль имел, как и человек, живую душу и ему было больно.
Достал домкрат. Хоть и были у Широкова крепкие кулаки, а, похоже, с собою надо возить что-нибудь такое, чем можно отмахнуться от налетчиков — например, «фомку», короткий убойный ломик, любимое оружие шоферов-дальнобойщиков.
Впрочем, нынешние дальнобойщики, именующие себя продвинутыми, сдали свои «фомки» в музей ушедшего, уже начавшего забываться двадцатого века, либо держат их у себя дома на книжных полках в качестве почетных экспонатов, а от налетчиков отмахиваются другим оружием. И пистолеты с собой возят — причем не только древние «макаровы» или ТТ, а многозарядные генеральские «стечкины», хорошо знакомые им, и «калаши» — автоматы конструкции Калашникова, и гранаты-лимонки…