Когда Шкип поворачивался спиной, ребятишки поднимали крик. На острове Минданао не имелось американских военных баз, поэтому никто не называл его «Джо». Дети кричали ему: «А-тес, а-тес…» Отец… Видимо, приняли за священника.
И странные же сны снились сегодня ночью, Господи…
Она сидела на скамейке на рыночной площади, восстанавливала по кусочкам ужасы прошедшей ночи, ждала шести утра – времени отъезда, ждала, пока две полусонные женщины откроют поблизости ларёк для торговли, чтобы купить там кофе. Я стою перед судилищем Христовым, но что же перед этим, что же… вот я беру кошелёк, захожу в магазин купить карандаш, но магазин вдруг оказывается помостом на широкой чёрной арене у самого края света, а я теперь мертва и должна держать ответ за свои грехи. Но я не могу. И тьма становится мне вечною мукой.
Чей же это голос шептал во сне? Однако женщина в ларьке уже была готова продать ей кофе, заливая кипятком из термоса ложку порошкового «Нескафе» в пластмассовом стаканчике. Женщина включила транзисторный приёмник – вещало «Радио Пилипино Осамис» из Котабато: сначала передавали популярные мелодии, а в 6:00 прервались, чтобы пятикратно прозвучала «Аве Мария».
Автобус ждал, но водитель ещё не явился. Отъезжают ли они по расписанию, её ничуть не интересовало. Она не носила наручных часов, да и не было у неё часов уже долгие годы.
Но кто это? Менее чем в тридцати футах от неё у другого ларька сидел и заказывал себе сладкий рулет тот самый мужчина из ресторана, из «Ла-Пастерии», перед которым она повела себя как дура. Дура, идиотка! Но вчера вечером при виде его она ощутила такую боль, такое томление.
В своём филиппинском одеянии – коричневых широких брюках, коричневых сандалиях, белой спортивной рубашке с коротким рукавом, в неверном свете свечей, с вихрастой причёской и усами, он был так похож на Тимоти – младого пришельца, Тимоти – глашатая благих вестей и товарищеского участия. Вот она и кинулась к этому американцу – так же безрассудно, как кинулась бы к Тимоти, если бы тот вернулся к ней из глухой неизвестности, в которой растворился.
Ещё не рассвело. Странная здесь в горах погода, солнечные лучи колотят по голове, как молотом по наковальне, а в тени прохладно, после ночи – почти даже зябко. Она укуталась в штормовку, скрыв лицо под капюшоном, и наблюдала за американцем с расстояния в тридцать футов. Ибо вчера вечером в первое мгновение я подумала, Тимоти, будто он – это ты, и кровь ударила мне в голову и в пальцы, и зрение заволокло мне пеленой, и вот он сидит тут в шесть утра, продев руку в лямку своего хлопчатобумажного ранца, и выглядит, Тимоти, по-прежнему выглядит, точно вылитый ты. Вот подошёл другой мужчина, вероятно, водитель автобуса, сел рядом с американцем и заказал кофе. Наверху, над жестяной кровлей – хрупкие мерцающие огоньки, вокруг них – ореолы крылатых насекомых… Сонные ларёчницы, замотанные в лёгкие одеяла, толкутся возле деревянных лотков, на которых вскоре разложат варёные яйца, сигареты, конфеты, булочки. Тимоти, неужели ты живой? Женщина у ларька около меня плетёт для какого-то праздника миниатюрные коробочки из листьев кокосовой пальмы. Другая женщина, согнувшись, орудует короткой метёлкой, просто пучком соломы – подметает пыль… Смогу ли навсегда запомнить ту истину, что чувствую прямо сейча?.. Тимоти, все мы живём, и все мы умираем.
Водитель открыл двери автобуса, и американец взошёл вслед за ним. Никак нельзя было садиться в этот автобус – ведь её увидят! Она поедет на другом автобусе, попозже. Кэти отвернулась, попросила яйцо, рулет и ещё один стакан «Нескафе», а потом собрала вещи и ушла. Несла свои пожитки в бумажной сумке с верёвочными ручками.
Она села на скамейку на площади Рисаля и смотрела, как с полдесятка женщин и детей засыпают баскетбольное поле слоем убранного риса, ходят между кучами с граблями, чтобы ворошить зерно. Больше ей идти было некуда. Лучше сделать ставку на менее надёжное вечернее расписание, чем оставаться на ещё одну ночь. В городе не было адвентистской церкви, так что она расположилась в меблированных комнатах, где вокруг женщины, путешествующей без попутчика, образовалась атмосфера напряжённой заинтересованности, которая ею самой ощущалась почти как ненависть. Все пытались вести себя с ней любезно. Вот почему она ушла в «Ла-Пастерию», хотя едва ли могла себе такое позволить, – впрочем, это извиняло лишь то, что она в принципе туда ушла, но не то, что она разоткровенничалась перед незнакомцем.
И правда, был ли тот настолько похож на Тимоти? Из своего бумажного пакета Кэти выудила пачку фотографий – единственную причину этой поездки. На прошлой неделе среди разномастного имущества Тимоти она наткнулась на катушку фотоплёнки и проехала весь этот путь, чтобы найти кого-нибудь, у кого можно будет её проявить. Большинство кадров вышло неплохими: всего двадцать с чем-то фотокарточек, три с изображением Тимоти, а на двух он был запечатлён мимоходом – вот Тимоти с группой инженеров из Манилы, осматривают место постройки будущей водокачки, а мэр Луис вылез на передний план, точно жизнерадостный упитанный хомяк; вот Тимоти вблизи, но размыто, по-видимому, инструктирует неопытного фотографа; вот, наконец, на одной Тимоти обнимает за плечи саму Кэти, позируя со свитой молодожёнов на какой-то филиппинской свадьбе перед розовой церковной стеной. Остальные снимки он собирался выслать новобрачным: кстати, это в Котабато, Кэти узнала розовую церковь. В этой, как он выразился, «увеселительной прогулке за казённый счёт» – без малого сто километров езды по размытым дорогам с десятками других пассажиров в джипни, рассчитанном на восемь человек, – она всё время держалась подле него. В церкви в Котабато его приняли будто Господа Бога, донимали просьбами, заваливали подношениями, уломали поприсутствовать на свадьбе незнакомых людей – ну и разрешили поснимать это мероприятие на его немецкую фотокамеру.