– Как вам чай, ничего? Молока у нас нету, – напомнил священник, как и тогда, когда они только сели.
– О, боже, – простонал Шкип.
Похоже, священник чувствовал замешательство Шкипа. Он захлопотал вокруг гостя.
– Нам всем суждено пройти через какое-нибудь духовное испытание. В детстве я сильно ненавидел евреев, потому что утверждал, будто они распяли Христа. Ещё я очень презирал Иуду – из-за его предательства.
– Ясно, – сказал Сэндс, хотя ничего не было ясно.
Похоже, Кариньяну с ним было трудно. Слова застревали у него в горле. Он коснулся губ пальцами.
– Что ж, для каждого человека очень многое значит испытать одиночество, – произнёс он, и истина, уж какую там истину пытался он донести, зримо отразилась в его глазах, похожих на две открытые раны.
– Можно, я вас щёлкну на плёнку?
Священник внезапно принял серьёзно-задумчивый и зловещий вид, сжал руки в замок на груди. Шкип настроил фокус, взвёл затвор, и Кариньян расслабился. Спросил:
– А вы вроде как паломник, а? Да. Я тоже. Я совершил очень долгий поход к реке Пуланги.
– Можем помолиться друг о друге, – предложил Шкип.
– Я не молюсь.
– Не молитесь?
– Нет-нет-нет. Не молюсь.
Этот янки любил чай. Упёрся – пойдёт, дескать, и поищет его сам. Много говорил с Пилар про тех, других визитёров.
Зачем к нему приезжают все эти люди – оставалось загадкой.
Кажется, янки понравилось ехать сюда на этом его мотоцикле – в том числе и подскакивать на ухабах, вкатываясь во двор, и получать удары матерчатой сумкой, которая болталась у него сбоку на ремне.
В отсутствие янки вокруг машины как по волшебству возникли дети и принялись, разинув рты, щупать её кончиками пальцев.
– Идёт! – крикнул Кариньян по-английски, и дети бросились врассыпную.
Почему за эти несколько последних недель к нему возвращалось владение английским? Потому что он долго думал об американском миссионере? Об этих костях в ящике, которые не говорят ничего, но зато сразу на всех языках? А может быть, когда он впервые заговорил с гостем из Штатов, с тем полковником – первым американцем за много лет (да что там – десятилетий), в сознании у него просто открылась некая дыра.
Полковник этот приезжал дважды. Сначала явился один и вёл себя почтительно. Он был добр, и местные воодушевлённо откликнулись на эту его доброту. Но будь он добрый или злой, человек, облечённый властью, всегда доставляет хлопоты.
Осознавая, как это всё, должно быть, выглядит в глазах гостя, Кариньян обозревал красную грязь тропинки, ведущей к реке, растрескавшуюся цистерну, брезентовую крышу, ползущую по стенам плесень. Янки, вероятно, уединился в бетонной каморке, «удобствах» на нижнем этаже – тёмной, закопчённой, отделённой от кухни, где Пилар сейчас варила рис и напевала песенку, всего лишь невысоким простенком. Если бы ей захотелось, женщина могла бы подойти поближе и посмотреть, как он сидит на корточках над дырой в полу. Янки, наверно, понадобится туалетная бумага. В каморке стоял один рулон, но из-за непогоды отсырел и рассохся, так что, в сущности, к делу не годился.
Пилар перестала напевать и вышла из кухни с новым подносом. На нём высилась горка нарезанных ломтиков манго и ананаса.
– Пилар, я же тебе говорил: если приедет снова этот американец, скажи ему, что меня нет.
– Так это же не тот же самый.
– Мне не нравится, когда здесь столько американцев.
– Он вообще-то католик.
– Так и полковник был католик.
– А вам что, не нравится, что он католик? Так ведь и вы католик. И я католичка.
– Ну вот опять ты валяешь дурака.
– Нет. Это вы валяете дурака.
Пилар на него дулась – за то, что он ею не овладел. И он это понимал. Кто бы стал возражать, воспользуйся он своим положением? Просто дело в том, что он очень стыдился любой физической близости.
Она сказала:
– Там опять на дороге этот старик, сюда к вам идёт. Вот только что его из кухни увидела. Не давайте ему никакой еды. А то он всегда назад приходит.
– Где американец?
Она ответила по-английски:
– В уборной.
Старик дождался, пока Пилар войдёт в дом, и только потом появился из-за угла церкви, двигаясь бочком из какой-то своеобразной почтительности; одет он был только в шорты цвета хаки со штанинами, подвёрнутыми почти до паха и подвязанными вокруг живота верёвкой. Кариньян кивнул, и старик подошёл и сел. Как и все, был он весь сморщенный – практически кожа до кости, ожившая мумия. У него было плоское, измождённое лицо умудрённого годами эскимоса. Старик широко улыбался. Зубов у него почти не осталось.
– Благослови меня, атес, ибо согрешил я, – произнёс он по-английски без видимого понимания собственных слов, – благослови меня и попроси у неба за меня прощения.