– Что напираешь, словно медведь? Орудия у меня там кузнецкие. Или Берлад не нуждается в кузнецах?
Всадник хотел повернуть коня – не в добрый час, видно, пожаловал, – но не успел. В шесть рук его стащили с седла, швырнули на землю, вытряхнули мешок. Вместе с дорожной снедью тяжело упал завёрнутый в тряпицу свёрток.
– Посмотрим, что за орудие такое? – Тряпица вмиг оказалась размотанной. – Братцы, глядите-ка, золото!
Цепляясь шишаками железных шлемов, стражи склонились над круглым солнечно-жёлтым слитком.
– Не трожь, не твоё, горбом наживал! – Проезжий сделал отчаянную попытку пробиться, хватал стражей, оттаскивал. Хоть был он и низкоросл, да сбит крепко. Только где одному с тремя справиться? Руки ему скрутили, связали за спину.
– У нас здесь нет твоего-моего, всё общее. Пойдём-ка, мил человек, в княжьи палаты. Там разберутся, что за кузнец-молодец пожаловал, много ли золота наковал.
В княжьих палатах, как называли в Берладе крытую черепицей мазанку размерами больше других, тысяцкий держал совет.
– Доподлинно стало известно, что Ярослав Осмомысл вышлет навстречу дружину. – С такими словами обратился он к сотским. – От Киева князя Ивана Ростиславовича будут сопровождать киевские вои, с полпути передадут галицким.
Тысяцкий развернул обрывок пергамента с тремя намеченными кружками, указательным пальцем упёрся в правый кружок:
– Киев. – Палец пополз влево наверх. – Галич. – Обрисовав треугольник, палец спустился вниз. – Берлад. Как мыслите, братья, с чего начинать будем?
– Не боярская дума, чтобы порты протирать по лавкам, – произнёс здоровенный краснощёкий увалень Федька Жмудь. – Из ямы князя не вызволить. Надо в пути отбить. Вот и все мысли.
– Помолчи, Фёдор. Речи нет, чтобы не отбивать. В затылке скребём, в каком месте сразиться, чтобы вернее было. Эй, что там за шум? – Тысяцкий повернулся к двери.
В дверях появился страж, втолкнул связанного.
– Кузнецом назвался, а у самого в мешке золото. – Страж подошёл к столу, положил на пергамент слиток.
– Вот так так, – прищёлкнул языком тысяцкий. – Посади-ка малого в уголок. Дело закончим – выведаем, кто таков, зачем в Берлад прибыл, как богатство своё раздобыл.
Страж толкнул пленника на скамью возле дверей, где валялось в беспорядке оружие, приказал строго:
– Не шевелись. Смирно сиди, дожидайся.
Страж вышел. Тысяцкий продолжил совет.
– Надо полагать, что киевских детских поменее будет числом, чем галицких, – произнёс он решительно.
– С чего бы так?
– Из Киева Ивана Ростиславовича постараются вывезти неприметно. Юрий Долгие Руки знает, что народу Берладник люб. Юрию шум ни к чему. Другое дело – галицкий Осмомысл. Он захочет гибель недруга в торжество превратить.
– Не бывать тому торжеству, – припечатал к столу огромный кулак Федька Жмудь. – Всех раскидаю, в горло вцеплюсь.
– Хоть и силён ты у нас, всё одно силы неравные, – остановил Фёдора тысяцкий. – У них – вои обученные, у наших – руки больше к сохе приспособлены. Чтобы промаха не случилось, нужно всё рассчитать: где заставы поставить, где перерезать путь.
Сотские по кругу заговорили:
– Первое дело – выведать день, когда повезут.
– В Киев нужно своих послать, чтобы глаза и уши имелись.
– По всем дорогам расставить дозоры.
– Разбиться на два полка, загодя двинуться наперерез.
Совет затянулся. Под конец вспомнили, что задержанный стражами пленник давно ожидает решения своей участи.
– Где же он?! – воскликнул тысяцкий.
Все удивлённо уставились в угол. Лавка была пуста.
Федька выбежал в сени, оттуда на улицу, вернулся ни с чем.
– Как же он в путах мог убежать?
– В том-то и дело, что развязал путы. – Тысяцкий подошёл к лавке, пнул ногой валявшиеся обрывки верёвок. – Пока мы судили-рядили, он меч локтем сдвинул, чтобы над лавкой повис. Рукоять собственной тяжестью придавил, верёвки об остриё перетёр. Много он наслушался наших разговоров. Сыскать.
Весь город занялся поисками. Искали низкорослого, щербатого, заросшего встрёпанной бородой. Осмотрели все мазанки, обшарили сараи и клети, заглянули в каждую бочку. До позднего вечера длились поиски. Нигде не нашли.
Осень в тот год пришла ранняя, с заморозками, проливными дождями. Налетели холодные ветры, разорвали густое плетение жёлтой и красной листвы. И не успели берёзы с осинами вдоволь нашептаться тревожно: «Лес шумит, что-то будет, лес шумит, что-то будет», как ледяные струи забили по веткам и листья беззвучно полетели к земле.
Дождавшись, когда небо освободилось от первых больших дождей, Иванна собралась в город. Разольётся ручей – закроется дорога через овраг. До самой зимы меси по колено грязь в обход.
– В добрый час девица-красавица пожаловала, – встретил Иванну в лавке Евсей. – Хотел за тобой посылать, а ты – вон она.
– Финифть принесла на продажу, к зиме пополнить запасы.
Иванна достала подвески, покачала за дужки. На одной стороне чечевиц сияло лучистое солнце, на другой – голубел светел месяц.
– Чудо чудное, – залюбовался Евсей. – Видно, мастер о дальней дороге думал, что поместил дневной и ночной свет.
Иванна кивнула. О чём же ей было думать, как не о дорогах, по которым плутает брат.
– За то, что старого купца не забываешь, тебе, помимо платы, подарочек причитается. – Евсей развязал тесёмки подвешенного к поясу кожаного кошеля.
– Спасибо за доброту, – заторопилась Иванна. – Только не нуждаюсь я принимать от чужих подарки, хотя бы и от тебя.
– Ты погоди гордиться. Подарок подарку рознь. Поутру заходил камнесечец с Москва-реки. «Мальчонка, – говорит, – у соседа проживал. Прознав, что я во Владимир собрался, велел к тебе принести, чтобы ты сестре его передал». – Евсей отыскал в кошеле берёсту, протянул Иванне. – Прочитать или сама разберёшь?
– Разберу, с малолетства отцом обучена.
«Иванне поклон, – зазвучали буквы Дёмкиным голосом. – Ушёл далеко. Когда вернусь, всё расскажу. Дело важное».
Внизу стояло: «Дементий», ещё ниже в углу – «брат».
«Жив, главное, жив». У Иванны от радости вспыхнули щёки.
– Я москвича расспросил, не велено ли чего на словах передать. «Велено, – говорит, – сестре доставить». Вот и весь сказ.
По посаду Иванна шла улыбаясь, не пряча глаз. И небо для радостной вести очистилось, проступило синей финифтью сквозь серые тучи, и солнце пригрело. «Жив, главное, жив». Иванна сняла с головы платок, высвободила перевитую лентой косу.
– Ай да девица, ай да королевна заморская! – прозвучал вдруг задорный окрик. Из-за поворота выехали два всадника – молодой и постарше, перегородили дорогу. Оба были в дорогих корзнах. На собольих околышках шапок светились бляшки.
В том, кто постарше, Иванна признала князя. Она бросилась в сторону, на ходу закрываясь платком. «Только бы не увидел. Скорее, скорее», – подгоняла она себя.
– Серые волки мы, что ли, что девицы убегают? – засмеялся вслед молодой. Это он назвал Иванну королевной.
Князь провёл рукой по лицу, словно снимал приставшую паутину. Он силился вспомнить, где видел девицу. Память у него была цепкая, однажды увиденное запечатлевалось навсегда. А тут почему-то всплывали осины, болото, мальчонка с волком, разнаряженная русалка, растаявшая в облаке или дыму.
– Поспешим на подворье, Пётр. – Князь сбросил болотную оторопь. – Красавиц во Владимире много. Государственные дела промедлений не терпят.
– Князь-государь Андрей Юрьевич, верно, и этот не угодит.
– Угодит или нет, – не выслушав, не узнаешь.
Речь шла о зодчем, прибывшем из Новгорода. Ростовские и суздальские хитрецы уже побывали. Кто на словах объяснял, кто рисовал на пергаменте, каким ему представлялся будущий храм. Для этого случая все собирались в Стольной горнице, устланной персидскими коврами; лавки вдоль стен красовались шёлковыми голубыми полавочниками. Помимо ближних бояр и Кучковых, находившихся неотлучно при князе, звались священник Никола и летописец Кузьмище Киянин. Встречи с зодчими Андрей Юрьевич обставлял, словно приём посла. Являлся в княжьем наряде, в сопровождении сыновей. Пышностью он хотел внушить мысль о величии. Зодчие и сами понимали, что от главного здания будет зависеть облик новой столицы и выглядеть храм должен торжественно. Но всё, что они предлагали, князь отвергал.