– Одно слово, что лихоимцы. Деревянной ложкой есть не приучены, серебряной желают щи с наваром хлебать.
Дёмка послушал-послушал и направился в лавку Евсея. Старый купец рассудил точно так же, как мизинный народ на торгу.
– Плохо дело, когда замешаны детские, да ещё с боярином Кучковым во главе. А ты вот что, Дементий: ступай на подворье, будто по надобности какой пришёл. Сам вопросов не задавай. Послушай, о чём челядь между собой толкует.
– Правда твоя, путь один – на подворье. Мне и без того князя повидать надо, припозднился уже. Медка на время возьму.
Евсей с сомнением посмотрел на Дёмку, покачал головой.
– Поступай как знаешь. Да про оглядку помни.
На подворье Дёмка влетел подбоченясь, словно дворянин или сынок боярский. Спрыгнул с коня, сказал проходившему челядинцу:
– Посолец от князя Ивана Берладника.
Челядинец прищурил глаза. Дёмка вынул из сумки перстень. Камни заполыхали на солнце.
– Передай князю Андрею Юрьевичу без промедления.
Челядинец взял перстень, вразвалку пошёл к крыльцу. Отсутствовал он долгое время. Дёмка успел наслушаться разговоров. Детских на подворье много вертелось. Одни об императоре германском толковали, другие сообщали друг другу, что бычью тушу к обеду разделывают. Про случай в лесу никто не обмолвился.
Наконец появился челядинец, поманил Дёмку:
– Князь Андрей Юрьевич ждёт тебя в Синей горнице.
– Всё равно какой цвет, лишь бы поскорее.
– Ишь, торопкий, спешку умерь.
Но оказалось, что князь торопился сам.
– С речью прибыл? – спросил он Дёмку, едва переступил Дёмка порог.
– С речью, князь Андрей Юрьевич.
– Быстро сказывай, большие дела меня дожидаются.
Дёмка постарался изложить свою речь как можно быстрее.
– Узнаю князя Ивана Берладника, – сказал Андрей Юрьевич, когда Дёмка кончил. – Во всём сохраняет он княжье достоинство. В ответной речи проговоришь так: «Здравствовать тебе на многие годы, князь и друг Иван Ростиславович. Благородство твоё мне известно, и слову твоему, как собственному, верю. Верь и ты мне. Киевский стол воевать намерения не имею. Прежде всего, мимо права поступка не совершу, когда есть старшая Мономахова ветвь. Дядя и сыновья старших братьев отца ближе меня стоят к киевскому столу. Второе дело – земли собирать вкруг Владимира буду. Тебе же желаю возвернуть свой удел».
Дёмка переминулся с ноги на ногу:
– Отправь с речью другого. Не скоропосолец я.
– Кто же, если не скоропосолец?
Дёмка хотел было сказать, что он сын кузнеца Гордея, но вовремя вспомнил, с чем наведался князь на поляну.
– Владимирский я камнесечец, – сказал Дёмка поспешно.
– Ещё более кстати, – задумчиво, словно беседовал с равным, проговорил Андрей Юрьевич. – Скоропосольцем сделаться каждый сумеет. Чтобы камень понять, дарование нужно.
Андрей Юрьевич хлопнул в ладоши. В горнице появился челядинец, тот самый, которому Дёмка передал перстень.
– Одеваться, – бросил Андрей Юрьевич через плечо и, кивнув на Дёмку, добавил: – Камнесечца проводи в Стольную горницу. Это награда тебе, – повернулся князь к Дёмке. – Из всех камнесечцев первым узнаешь про владимирский храм.
– Зодчему встреча назначена, – объяснил челядинец, когда они вышли. – Император германский зодчего во Владимир прислал.
Челядинец подвёл Дёмку к приоткрытым дверям. Наложенные на дуб медные петли горели жарко.
– Входи да стой в самом углу, вперёд не выбивайся.
Дёмка несмело вошёл. Радужный яркий поток хлынул навстречу. Горница была полна разодетым народом и звенела от красок. По стенам на гибких зелёных стеблях покачивались малиновые бутоны. Лучи жёлтых звёзд сплетались на лазоревом потолке. На полу пестрели ковры, голубой шёлк полавочников переливался озёрной водой. Свет, проникавший через слюду, тонкую, как стрекозиные крылья, вспыхивал красными, синими и зелёными лучиками на поручах и стоячих воротниках, засыпанных самоцветами. Парча кафтанов светилась золотом, на пряжках играла зернь. Скромно одеты были лишь двое.
Возле княжьего кресла стоял священник в коричневой рясе с деревянным крестом на груди. И с чернильницей, подвешенной к опояске, на лавке у входа расположился летописец, одетый в простой синий кафтан. Рядом с летописцем высилась стопка вываренной берёсты и лежали заострённые стерженьки.
Дёмка остановился растерянный, не зная, куда бы приткнуться. Один он здесь был среди чужих. Спасибо, выручил летописец.
– Присаживайся ко мне, – окликнул он Дёмку. – Зовусь я Кузьмой. Киянином люди прозвали. Тебя вроде впервые вижу.
– Дёмка я, камнесечец, или, лучше сказать, ученик.
– А-а, – протянул летописец. – Об этом поговорим.
Но поговорить не пришлось. Раскрылась неприметная сбоку дверь, расписанная, как и стена, бутонами. Встреченный низким поклоном, в горнице появился князь. Только что Дёмка видел его в домашней рубахе с разрезами. Теперь широкие плечи и грудь обтягивал парчовый кафтан, затканный по всему полю львами и птицами. Кайма внизу и по шее сверкала яхонтами. На медных наплечниках выступали чёрные финифтяные фигуры в золотых тончайших разводах.[13] Об руку с князем, мелко и часто перебирая сапожками, утицей плыла Улита Степановна. Бобровый от колен до пола подол её платья двигался колоколом, не колышась. Четырёх детей родила княгиня, дочь готовилась стать невестой, а красота, которой смолоду славилась Улита Кучковна, всё ещё была при ней: брови соболиные, глаза каменьями светятся, матовая кожа белизной поспорит с жемчугом. Поверх покрывала, ниспадавшего из-под венца, у самых висков покачивались финифтяные подвески с семью лепестками.
Князь и княгиня поднялись на приступку, покрытую красным ковром, на три стороны поклонились, заняли свои места на резных табуретах с высокими спинками. По обе стороны встали старшие княжичи, одетые в одинаковые выше колен кафтаны с золотыми стоячими воротничками и петлицами на груди.
Князь подал знак. Невидимые челядинцы растворили двери. В горницу быстрым шагом вошёл прибывший из Германии зодчий. Два помощника и толмач следовали за ним. Был зодчий не молод. Шрамы морщин располосовали втянутые щёки. Тёмные до плеч волосы перевиты седыми прядями.
– У себя на родине, – начал зодчий, отвесив князю с княгиней сложный поклон, – я построил три замка с четырёхугольными, круглыми и многоугольными башнями. Я построил ворота, переходящие в сводчатый зал, где расположатся воины. Ни одна армия не возьмёт мощные стены штурмом.
Толмач едва успевал перекладывать быструю речь.
– Город Майнц на Рейне оказал мне честь, поручив утвердить последнее перекрытие на соборе, закладка которого произошла более полувека назад. Я сделал это. Но вот… – зодчий заговорил медленнее, хотя по-прежнему решительно и громко, – Германия услышала зов русского государя, и, отложив многие важные дела, я поспешил на далёкий север. Возвести собор от начала и до конца – мечта каждого зодчего. Киевская София строилась двадцать лет. Я берусь завершить работы всего за десять.
Брови Андрея Юрьевича сдвинулись. Не в меру отдаленным показался тот год, когда стольный Владимир получит свой храм.
– Здание, прежде всего, должно быть пригодным для пользования, – продолжал зодчий, не заметив сведённых бровей или не пожелав обратить внимания. – Однако не менее важно, чтобы наружные формы и внутренний вид заключали в себе идею.
– Какую же мысль вложишь ты во владимирский храм? – спросил Андрей Юрьевич, не разгладив бровей.
– Могущество грозного государства – вот важнейшая мысль. Я видел киевскую Софию и восхитился ею. Но ты, государь, увековечишь своё имя постройкой более грандиозной. Я возведу для тебя собор, какого не знала до сей поры Русь. Он встанет подобием мощной крепости. Его размеры превысят Софию, а цвет кирпича обольет могучие стены огненно-красным потоком. Киевская София увенчана тринадцатью куполами. Должен ли Владимир уступить Киеву? Нет. Ровно тринадцать вершин поднимет к небу новый собор, и будут они не плавными и округлыми, как софийские, а уподобятся островерхим гребням неприступного горного хребта. Я берусь сделать это. В дороге, которая длилась треть года, я и мои помощники подготовили все расчёты.