Не помню, как пришёл домой и лёг спать. Во сне мучили кошмары. Будто я живу в том доме, смотрю из того окна на тусклую лунную дорожку света на неподвижной тёмной глади воды, а на противоположной стороне стоят Рита, Ярик, ещё совсем маленькие, и с ними какой-то мальчишка, лицо которого вроде знакомо, но уже не вспомнить, как далёкий, безвозвратно забытый сон. И ещё мне снилось, будто я и есть дьявол.
Меня разбудили тягостные, сдавленные, монотонные постанывания, сопровождаемые частыми визгливо-скрипучими толчками. Голова болела, а тело затекло, онемело тупой ломотой, словно зажатое в тисках.
Я тяжело, заторможено, с огромным усилием поднялся и сел. Устало повернул голову направо, затем налево. Тесная комнатка, четыре на четыре, погружённая не то в утренний, не то в вечерний полумрак болезненно расплывалась в моих глазах. Воняло сыростью, потом, перегаром и мочой.
Постанывания у меня за спиной, разделившись надвое, сделались частью сопением, частью мычанием. Визгливо-скрипучие толчки участились. Я нехотя взглянул через плечо и в бессильной злобе процедил:
– Суки… Чтоб вас чёрт подрал… Пошли вон из моего дома…
Скрипение смолкло.
– Сам ты пошёл вон, – пробормотал себе под нос Ярик. – Дай хоть потрахаться спокойно, задолбал…
Я стукнул Ярика по спине – слабо, неловко, нервно.
– Ну чего тебе надо, а?! – истерично вскричала Рита.
Её опухшее спитое лицо с мутными, влажными, животными глазками запылало нетерпеливо и свирепо.
– Да чёрт с ним, зай, – успокаивающе сказал ей Ярик, и скрипение возобновилось.
Я встал, поискал среди барахла, нагромождённого на железной спинке большой двуспальной кровати, свои штаны, оделся, подошёл к помойному ведру в противоположном углу комнаты и помочился. Когда мочился, поймал своё отражение в загаженном мухами зеркале, висевшем там же, в углу, над ведром. Моя морщинистая, ободранная, с жирной болячкой под носом, со свалявшейся грязной седой бородой, страшная рожа ухмылялась брезгливо и нагло.
Скрипение резко затихло. Ярик перевалился на спину, чиркнул зажигалкой и закурил. Рита легла на живот и так лежала, голая, протяжно и громко вздыхая, ойкая: «О-ой, о-ой, о-о-ой, дьявол, ой, дьяво-о-ол».
Я хлопнул её по голой заднице.
– Эй, транда, а где бухло? Вчера выжрали, что ли, всё?
– Да ты всё и выжрал, – отозвалась она. – Ты у нас горазд вино на говно переводить. Сколько тебе говорить: не умеешь пить – не пей.
– А что было-то?
Рита промолчала, а Ярик щёлкнул выключателем над кроватью. Лампочка на толстом, допотопном проводе вспыхнула и наполнила комнату бледно-жёлтым светом. На полу всюду валялись бутылки, банки из-под пива и консервов, битое стекло, прочий хлам, а на самой середине была лужа крови, размазанная и застывшая так.
– Бесчинствовал, – с усмешкой пояснил он. – Орал как резаный. Пришлось поучить тебя, дурака.
– И что я орал?
– Что ты дьявол во плоти и всех тут нас порешишь. Скажи спасибо, что я тебя не порешил. В другой раз, смотри у меня, не буду таким добрым, убью, на куски разделаю и вон в речку покидаю. Понял? Понял ты, я спрашиваю?
– Да понял, понял…
Я отвернулся и посмотрел в окно на речку, на тусклую лунную дорожку света на неподвижной темной глади воды. На том берегу, утопая в ночной темноте, стояли многоэтажные дома с множеством ярких, весёлых окон. Мы, черти, Бог знает когда, в несуществующей прошлой жизни, потерявшие человеческий облик, всегда знали, что в них живут люди.
С того берега на меня глядел какой-то мальчишка, лицо которого мне было отчего-то очень знакомо, но так смутно, что уже и не вспомнить, как далёкий, безвозвратно забытый сон.
Край света
В детстве краем света для меня был старый деревянный мостик на речке Августовке возле одноимённой деревушки. Умирающая деревня всего в восемь домов оживала летом, когда к своим старикам приезжали погостить городские родственники. У меня там жила бабушка.
Как сейчас помню. Мы – отец, мама и я – выходили из электрички на платформе «888-й километр» и с тяжёлыми сумками долго шли пешком в Августовку. Дорога – две укатанные колеи, заросшие травой. Идём то лесом, то лугами со стогами сена, то полями, колосящимися пшеницей или рожью. И солнце палит нещадно. Дороге конца и края нет.